Молотки в голове слегка угомонились, боль не ушла, конечно, но хотя бы дала временную передышку. Егор тяжело поднялся, стараясь не слишком трясти головой, скинул ботинки и, кое-как пристроив на вешалку, ненавистное пальто рядом со старой, давно вышедшей из моды «Аляской», протопал в спальню. Она же гостиная, зал и все остальное – квартира была однокомнатной. В маленькой, загаженной комнате, кроме громадной кровати, плоского телевизора и ДВД проигрывателя на комоде, больше ничего не было. На полу, рядом с кроватью, лежала россыпь дисков. Егор пошевелил их ногой. На него, с разноцветных обложек, томно глазели грудастые блондинки и брюнетки, да потрясали выдающимися органами здоровенные мужики. Одним движением он запихнул это добро под кровать.
Егор швырнул в угол пиджак, стянул с плеч «подвязку»6 и, не раздеваясь, повалился на любовное ложе, так прозвали кровать опера. Лежать было не просто прекрасно, а удивительно и превосходно. Тупо стучало в голове, гудели натруженные за день ноги, а вот сон не шел. Казалось вот оно – долгожданное положение лежа, закрывай глаза и спи, ан нет.
Егор полежал, поднялся и, кряхтя как столетний дед, прошаркал на кухню. Скрипнул дверцей старенького «Минска». Кроме сохлого, даже на вид противного сыра, в белом нутре холодильника ничего не было. Зачем он заглянул в него, Егор не знал, видимо чисто машинально, так как есть не хотел совершенно, а вот чаю выпить в самый раз.
Но пошарив по полкам, кроме полбутылки дешевого коньяка ничего не нашел. Егор в задумчивости смотрел на коричневую жидкость. Свинтил пробку, понюхал – в нос шибануло запахом скверного спирта и сивушных масел. Понятно, бутылка Васи Тюнина, только он мог употреблять такую отраву.
Вернув коньяк на место, он вернулся в комнату и опять повалился на кровать. Закрыв глаза, Егор попытался уснуть. Сон, проклятый, всё не шел. Такое с ним бывало, когда он, доходя до определенной границы усталости, перешагивал через нее, а потом, ложась в кровать, чувствовал себя совершеннейшим бревном, этаким Буратино – одновременно мертвым и живым.
Раздеться бы и лечь по человечески, чтобы отдохнуть хоть чуть-чуть, но он еще не настолько перестал уважать себя, что бы ложится туда, где перебывало чёрте знает сколько женщин и мужиков. Простыни, скорее всего не менялись месяцами, девицам которых приводили сюда, было все равно где заниматься сексом, а приличных женщин на оперхату не водили.
Егору вдруг смертельно захотелось перевернуться на живот. Он подумал и перевернулся. Щека легла на колючее покрывало, и ему показалось, что он лёг лицом на воздушный шарик с водой внутри.
«Чёрт, что это та…»
Он все понял, встал и сдернул покрывало. На серых от времени простынях лежал использованный, а после старательно завязанный презерватив.
– Твою мать, черти, – выругался он вслух, – хоть бы убирали за собой, гады.
Он сгреб простыню за угол и рывком сдернул её на пол. Открыл комод, постельное белье, лежащее в нем, было не менее серо и пахуче чем то, что он сбросил на пол. Егор плюнул внутрь и задвинул ящик.
С отвращением посмотрев на кровать, он, подумав с минуту, вернулся на кухню. Достал бутылку и лихо вылил в себя половину. Так как пить Егор не привык, то задохнувшись от горечи, хлынувшей по пищеводу вглубь живота, закашлялся.
Отплевавшись, он, прихватив коньяк с собой, вернулся в комнату. Проведя рукой по выключателю, погасил свет и, поставив бутылку на пол, плашмя рухнул на кровать. Лежать с ногами, находившимися на полу, было неудобно. Егор поерзал и, подтянувшись на локтях, лег на кровать полностью.
