– Мне – хорошо, – она неожиданно откинула одеяло. – Но на всякий случай я не снимаю одежду.
– Слышишь, гремят пушки, мы уже в зоне блокады. Но ты это… – он помолчал, отыскивая какие-то убедительные слова утешения, но нашел только одно, расхожее: – Словом, не бойся.
– А скажи, капитан, как пристойнее умирать на море? – с легкой усмешкой спросила она. – Голой или одетой?
Эриксон покопался в кармане.
– Вот тебе ключи. Если хочешь, можешь запереться. До прихода в Петроград тебя вряд ли кто потревожит.
Он положил ключи рядом с койкой и медленно вышел. Элен осталась сидеть на кровати и продолжала чуть приметно улыбаться.
Капитан снова поднялся на палубу и посмотрел на рубку. Ларсена в ней не было. У штурвала привычно стоял Рольф, губы его двигались, и он изредка воздевал глаза вверх.
Подойдя к рубке, Эриксон увидел и Ларсена. Несостоявшийся рулевой сидел на носу парохода. Вокруг, куда ни глянь, простиралось безлюдное море. Восходящее солнце золотило гребни волн. Вполне идиллическая картина, если бы время от времени впереди не раздавались орудийные раскаты. Они гремели уже совсем недалеко.
Весь день они шли, как можно ближе прижимаясь к скалистому правому берегу. «Эскильстуна», окрашенная в не слишком яркие цвета, почти сливалась с серыми и коричневыми скалами. На середине залива она была бы видна, как комар на лысине. С того или другого берега их могли высмотреть и, неровен час, на всякий случай послать в порядке приветствия пару снарядов. Такое время: прежде стреляют, а потом уже разбираются.
Стоя за штурвалом, штурман истово молился:
– Направь, Господи, на верный путь… Отврати от нас все неприятности… – горячечно шептал он.
Увидев вошедшего капитана, смолк.
– Почему сбавил до «малого»?
– Незнакомый берег. На малой скорости наша фелюга вряд ли вызовет какие-то подозрения, – отчитался рулевой.
– Ладно, – согласился капитан и, уже уходя, добавил: – В сумерках выходи на открытую воду. – И ушел. Спустился в столовую.
Крохотная каюта-столовая была слабо освещена, круглые оконца были занавешены мешковиной.
Ларсен сидел, положив перед собой часы: подходило время ему спускаться в кочегарку. Едва стал себя лучше чувствовать, он отказался от дарованной капитаном привилегии и стал по мере сил помогать кочегару.
Допив кофе, он перевернул чашку, а недоеденным бутербродом с тонким слоем масла стал смазывать ладони с покрывшими их волдырями. Это не ускользнуло от взгляда капитана. Он подсел к Ларсену, поставил на стол флягу. Был он явно под хмельком: лечился от страха.
– Я же тебе говорил: не твое это дело – лопата.
– А куда девать совесть? – спросил Ларсен.
Эриксон промолчал и лишь после долгой паузы улыбнулся, добавил:
– Еще сутки-двое в кочегарке, и они там поверят в твое пролетарское происхождение… Видишь ли, им наплевать на слова. Мне рассказывали, они прежде всего смотрят на ладони. Есть мозоли – пролетарий. Нет – веревку на шею, – и Эриксон положил на стол перед Ларсеном свои натруженные руки.
– Это когда вы ходили в Лулео?
– Они были кровавые, почти во всю ладонь. Сейчас уже почти сошло.
– Значит, они смотрят не только на ладони, – сказал Ларсен. – Наверное, проверяют и на совесть.
Эриксон налил в свою чашку из фляги, подумав, налил и Ларсену. У него было явное желание продолжить недавний разговор. Оттого ли, что уже принял свою порцию рома или от многосуточного нервного напряжения.
