– Да, я их раздражаю, – поддакивает Эмори. – Ты говорила с моим отцом?
Ниема умолкает, а когда находится с ответом, в ее тоне слышится неуверенность.
– Кажется, он упоминал, что у тебя снова перерыв в занятиях, – отвечает она. – Но я бы не стала тебе предлагать, если бы…
– Скажи папе, что я пишу пьесу!
Ниема бросает на нее косой взгляд:
– Ты уже целый год ее пишешь.
– Не хочу торопить события.
– А можно бы иногда, – бормочет Ниема, откидывая потрепанную простыню, которая заменяет в ее комнате дверь.
Эта простыня всегда была ее причудой. Никого из жителей деревни не смущают зияющие проемы дверей; да и какую ценность может иметь уединение для тех, в чьих головах с рождения звучит голос, читающий все их мысли.
Много лет подряд жители деревни пытаются отремонтировать общежитие, но здание так старо, что сделать в нем уже почти ничего нельзя. Бетонные стены всюду в трещинах, а где и в дырах; серая плитка на полу давно расколота, стропила прогнили. Пахнет плесенью.
Распад вызывает тоску, и жители борются с ней красками и жизнью. Ниема расстелила у себя большой ковер, а на подоконнике ее комнаты всегда стоит ваза со свежими цветами. На стенах висят работы всех, кто когда-либо занимался живописью в деревне. Хороших среди них мало, что заставляет Эмори задуматься, зачем Ниема хранит их. Во многих случаях голый бетон был бы предпочтительнее.
Ставни в комнате закрыты, чтобы внутрь не залетали насекомые, поэтому Ниема зажигает на шатком письменном столе свечку. Ее мерцающий огонек освещает неоконченное письмо, которое Ниема поспешно убирает в ящик.
– И сколько ты уже написала? – спрашивает она, когда, прикрыв пламя свечи от колебаний воздуха, подходит с ней к полке с книгами рядом с железной кроватью.
– Четыре страницы, – признается Эмори.
– И как, хорошо получилось?
– Нет, – говорит Эмори с тревогой. – Оказывается, я пишу пьесы не лучше, чем шью обувь, работаю по дереву или клею воздушных змеев. Похоже, у меня хорошо получается только замечать то, что отказываются видеть другие, и задавать людям вопросы, которые они предпочли бы оставить без ответа.
– О, не волнуйся, – отвечает Ниема, ведя пальцем по плотно сдвинутым корешкам книг в поисках нужной. – Одни люди рождаются, уже зная, что они будут делать в жизни, а другим требуется время, чтобы найти свое предназначение. Мне сто семьдесят три, я начала преподавать, когда мне перевалило за восемьдесят, а после уже никогда не хотела заниматься ничем другим. То же может случиться и с тобой, если ты попробуешь.
Эмори обожает Ниему, но терпеть не может, когда та говорит о своем возрасте. Никто в деревне не проживет и половину тех лет, что прожила Ниема, и ее частые небрежные упоминания о своем долголетии кажутся Эмори обидными, а то и жестокими, как сегодня, когда ее дед так близок к смерти.
– Ага, вот она, – восклицает Ниема, извлекая из середки книжного строя старую книжку в потрепанной мягкой обложке. – Называется «Сэмюэль Пипс и визжащий шпиль». Ее нашел Гефест в заброшенном вагоне поезда несколько недель назад.
Ниема вкладывает книгу в руки Эмори и видит смятение на ее лице.
– Я знаю, ты предпочитаешь Холмса, – говорит она, постукивая по аляповатой обложке. – Но дай Сэмюэлю шанс. Тебе понравится. Здесь целых три убийства!
Она понижает голос – знает, что мне не нравится, когда жители деревни говорят об убийстве или просто используют это слово.
