Он приучил себя не думать об этом, да и некогда было, старался быть и был лучшим, всегда и во всем. Через год он уже жил в Европе – просто жил. Два года на адаптацию, никаких контактов, никаких заданий. Казалось, про него просто забыли, но нет – свое первое задание он выполнял в группе таких же, как он, спецов, и всё прошло гладко. Потом были задания для одиночки. Его ценили, он чувствовал, что нужен стране, что делает большое, важное дело. А в итоге что? Герой невидимого фронта на обочине, списан в утиль, блин. Всё для родины, а родина ему… в общем, понятно… Так-то!
Его ум блуждал, как во время скучной беседы и, хотя он гнал от себя мысли о дочери, мозг извернулся и в голове всплыл образ Даши. Вместе с ним возникло навязчивое, паническое ощущение необходимости что-то срочно предпринять. Но что-то предпринимать в таком состоянии – это как гасить пожар, подливая горючее в пламя, как сдирать засохшие струпья с раны, чтобы быстрее зажила. Поэтому все последние часы он старательно пытался абстрагироваться от всего, что мешало адекватно воспринимать происходящее. Сейчас нужно просто замереть, выждать время и без лишних эмоций, трезво и безучастно оценить ситуацию. Однако им настойчиво овладевало остервенение, как при первом известии о гибели Даши и сообщении брата о похоронах в закрытом гробу тела, искорёженного до полной неузнаваемости. Остервенение извивающимся червяком вползало в мозг, как и месяц назад, пытаясь превратить его в мясника – с жаждой убийства в глазах и ненавистью в сердце. Мысль о мести разъедает человека изнутри, убивает не предмет её возникновения, а душу, внутренний мир её нынешнего хозяина, делает его безумным. Он уже не способен провести черту между добром и злом, теряет духовное и сердечное тепло, внутри остается только вакуум. Именно так он и впал в неконтролируемую ярость, допустил ошибку, которая привела его в руки врагов. Сергей крепко сжал зубы, резко выдохнул и сфокусировался на мысли о том, что его дочь жива, а с остальным он разберётся.
Лежа на спине, он вытянул руки вдоль тела ладонями вверх, сомкнул веки и максимально расслабил все мышцы. Через минуту дыхание стало ровным, замедленным, и он погрузился в глубокий сон.
***
Откинувшись на спинку заднего сиденья автомобиля, который уносил их прочь от служебной дачи обратно в столицу, Ракитин напряжённо размышлял. Сидящий рядом оперативник покосился на начальника и осторожно бросил, как бы ни к кому не обращаясь:
– Интересно, что это он всё время повторял?
Ракитин мгновенно открыл глаза, прищурился и вкрадчиво уточнил:
– Кто? Задержанный?
– Ну да, – кивнул оперативник. – Несколько раз, как заведённый. Язык какой-то странный.
Полковник презрительно скривил рот и с хрустом склонил голову на бок.
– Это молитва, – пояснил он.
– Че-е-его? – вытаращился опер.
– Молитва по усопшим, на латыни! Традиция у него такая! – раздражённо рявкнул Ракитин. Затем, через паузу, добавил презрительно, сквозь зубы: – Пижон!
– А что… – открыл было рот оперативник, собираясь продолжить беседу, но полковник злобно зыркнул на него исподлобья, и тот мгновенно умолк.
Ракитин вновь закрыл глаза, стараясь подавить зародившееся где-то внутри и рвущееся наружу тревожное чувство. Как только он открывал глаза, на него накатывала нервная дрожь злости. Хотелось врезать от души сидящему рядом, услышать треск ломающихся костей, глухой вскрик. Сделать больно, чтобы кто-нибудь разделил с ним неконтролируемое раздражение, страх возможной неудачи.
