– Спать, што ли, сюда явился? – недовольно, в пространство обронил он.
Я нехотя спустился с полатей, потянулся, зевнул, будто разоспался.
В телеге свежее сено. Я плюхнулся на него брюхом и тронул со двора заимки. Дед закрывал ворота, я ждал. Долго закрывал ворота дед. Не раздумал бы. Нет. Сморкается, закуривает основательно – на дорогу.
Всю дорогу я видел непоколебимую дедушкину спину. Он не разговаривал со мной и не понукал Ястреба, ехал домой словно бы по повинности. На полпути, не оборачиваясь, мрачно полюбопытствовал:
– Сама послала?
Я прикинул – Королев лог проехали, скоро спуск к селу начнется и возвращаться на заимку никакого резона нет.
– Сама.
– А-а-а!.. То-то!
Из этих звуков, выдавленных дедом в бороду, я сделал заключение: дед насладился местью и торжествует. «А-а-а» – значит, достукалися, довели человека до крайности – и что получилось? «То-то!» – значит, какой бы я ни был «толстодум» и «крехтун», но без меня не обойтись, потому как хозяином я в дому был и хозяином останусь. Сколько бы вы там ни фордыбачили. И праздник без меня не праздник, да и в будни я еще пригожуся…
– Н-но, Ястреб! Н-но, Ястребушко! – шевелил вожжами дед и к дому подкатил на рысях.
Бабушка ворота открывала. Ястреба под узду брала, по двору не ходила она, а прямо летала, на меня смотрела благодарно, на деда – заискивающе, и все разговаривала, разговаривала. Дед никакого пока ей ответа не давал.
– Может, с устатку выпьешь? – за ужином предложила бабушка и примчала из горницы шкалик водки.
Дед вылил водку в фарфоровый бокал, опрокинул ее, крякнул одобрительно и принялся за щи.
В доме нашем наступил мир.
Гости съезжались по-разному. Кольча-старший приехал из города с женой своей Натальей на сплавщицкой моторке. В город они смотались во время коллективизации и жили там крестьянским хозяйством. Жили по-чудному: работали день и ночь, торговали на базаре, рядились за каждую копейку, потом все накопленные деньги бесшабашно, весело прогуливали и начинали снова копить.
Дядя Вася с тетей Любой пришли из Базаихи пешком, через горы. Люди они очень похожие друг на друга – аккуратные, добрые, – бабушка души в них не чаяла. Оба работали в Лалетинском опытном саду, тетя Люба – садовницей, дядя Вася – рабочим. Они принесли с собой красных яблочек, еще терпких и горьковатых. Поскольку большинство ребят, в том числе и я, никогда не видели яблок, то страшно обрадовались такому гостинцу и горькие, вяжущие эти яблоки съели за милую душу.
Маня – тетка – белая лебедка, как ее дразнили в семье, с мужем Зыряновым приплыли на лодке от Манского шивера, приплавили стерлядей и таймененка и, вручая бабушке, говорили, мол, красна изба углами, а сибирский праздник – рыбными пирогами. Зырянов работал бакенщиком, и у него была грыжа, которую он подвязывал красным ремнем. Детей у тети Мани и Зырянова не было, поэтому жили они прижимисто, богатенько. Бабушка недолюбливала Зырянова, звала его только по фамилии, тетку Марию жалела, но в жизнь их не вмешивалась. «Муж да жена – одна сатана» – скромно повторяла она, но касались эти слова лишь тети Мани и Зырянова, остальных детей бабушка и в супружестве тревожила своими решительными действиями.
Объявились, как всегда, новые родственники, и, как всегда, прибыл гость в пеленках – сын которой-то бабушкиной племянницы. Бабушка немедленно распеленала его, как бы между прочим осмотрела: пеленки чисты ли и не в рубцах ли. Провела рукой по грудке и по пузцу кривоногого мужика. В ответ на это действие младой сибиряк блаженно потянулся, зажмурился, выдал крепкий звук, отчего все захохотали.
