Она стояла, широко расставив ноги, уперев руки в бока, и плотоядно ухмылялась.
– Новенькие? Ничего себе. Второй курс? Журналисты? – когда она говорила негромко, голос был даже приятный, низкий, правда, с вульгарной хрипотцой. – Собирайтесь и – пошли. Тут у нас что-то вроде вечеринки. Познакомимся. Поближе. Тут недалеко, в пятом отряде.
Час от часу не легче! Мы повиновались. Даже мысль в голову не пришла ей перечить. Наша проводница подождала, пока мы соберемся, выключила свет и закрыла за нами дверь. Шли мы недолго. Пятый отряд находился точно в таком же длинном бараке, как и тот, в котором нам предстояло ночевать. Сначала мы вошли гуськом в темный холл, потом девушка распахнула дверь и мы увидели ярко освещенную, крохотную комнатку, в которой сидели за столом три девицы с картами в руках. Густой запах цветочных и восточных духов хлынул нам навстречу. У меня зарябило в глазах. Их трое и нас четверо, как мы поместились – не знаю. Меня усадили на свободное место, дали в руки липкий стакан с темно-красным вином и половинку печенья. Говорили все разом, пихались и хихикали, возбужденные этой невольной волнующей близостью, этой призрачно-ненастоящей июньской ночью за окном, дешевым сладким вином в граненых стаканах, молодостью, наконец. Как я любил в ту пору эти случайные студенческие вечеринки, когда ты входишь с предвкушающей радостью в круг людей симпатичных, но совершенно незнакомых, чтобы обрести через несколько часов или настоящую дружбу или пылкую любовь!
Всего девчонок было четверо, и я попытаюсь всех их вам обрисовать. Нашу провожатую звали Наташей Сидорчук. Она была негласной предводительницей собрания. Напротив меня сидела блондинка с бледным худым лицом и мокрыми глазами. Казалось, она единственная притворялась, что ей весело, грустные серые глаза ее говорили об обратном, а бледное лицо готово было в любой момент принять плаксивое выражение. Звали ее Людой. Она была, пожалуй, постарше своих подруг и чувствовалось, что знала о жизни побольше, чем мы. Тем не менее вела она себя за игрой в карты весьма агрессивно и, заходя козырем, любила громко припечатывать любимой выражение: «Крести – дураки на месте». Другая, брюнетка, была широка в кости и в широкоскулом умном лице имела что-то монгольское. Звали ее Аллой Гордейчик. Непростая она была баба. Говорила она мало и всегда как-то непросто, с претензией. С ней невольно хотелось говорить только умные вещи, а получалось плохо, потому что она редко смеялась, редко обижалась, редко хвалила, редко восхищалась… Слушала и молчала. А молчала так, что хотелось оправдываться. Казалось, только необыкновенный подвиг может вдохновить ее на пылкое излияние чувств, только по-настоящему необыкновенный человек сможет поколебать ее спокойную надменность. Она завораживала. И это при том, что ее нельзя было назвать красавицей!
Третья, шатенка, сначала совсем не привлекла мое внимание. Ее звали Афониной Еленой. Она была симпатична, голубоглаза, мила и, похоже, единственная без претензий. Улыбка не сходила с ее губ, смеялась она задорно и по любому поводу, в карты играла легкомысленно, как, видимо, и жила, и ничуть не переживала по поводу проигрыша.
Впрочем, карты мы вскоре забросили. На столе появились конфеты, чай, печенье и сухие яблоки. Затрещал разговор. Вскоре мы узнали, что начальника лагеря никто не видел и никто не знает, и вроде бы он директор какого-то техникума, что заезд детей в этом году поздний и они уже три дня живут в лагере без дела, что все студенты с юридического и мужиков из них только двое, да и те какие-то тюфяки очкастые, и что это просто здорово, что мы приехали. Мы прихлебывали чай и благосклонно слушали все эти приятные вещи. Потом поднялась Сидорчук и все притихли.
