Мария слушала внимательно. Между бровей у нее легла напряженная складка.
– То есть ты сейчас заряжен ампулой?
– Нет, с собой я никогда не ношу. Я не такая персона, чтобы за мной охотились какие-то спецагенты. Если что-то и будет – то это долгая бюрократическая волокита.
– Почему же они у тебя по дому разбросаны?
– Дома у меня никого не бывает. Кроме тебя.
– Не надо быть психологом, чтобы понять, что ты за человек. На тебе десять раз написано: «Бабник», и ты мне вешаешь лапшу на уши, что у тебя никого не бывает!
– Вообще-то я перед тобой не обязан отчитываться, но так и быть, отвечу: с одноразовыми женщинами я встречаюсь в одноразовых гостиницах. В этой квартире последний раз был в гостях один мой старый знакомый из Петербурга. Это было два… нет, почти три года назад. Я никого даже не приглашаю убираться. Даже окна сам мою.
– Это просто – героизм какой-то! Но почему же такой герой, находясь под уголовным преследованием, заводит знакомства? Пользовался бы одноразовыми женщинами. Получается, что вместо отдыха я получила бункер с ампулами яда и попала в поле слежки за преступником через оптический прицел!
– За мной никто не следит – ни официально, ни неофициально. Я живу законно, меня никто не разыскивает, я езжу в любую страну свободно. Пока – нежелательно в Россию. Случай с ампулой – досадный… виноват. Они все лежат в недоступном месте… Одну забыл по причине… уже объяснил.
– Все по отдельности понятно, все складно, а все вместе – бред собачий! Это в том, случае, если ты меня больше не обманываешь. Если и сейчас ты врешь – то это… двойной бред собачий. Получается, что мне пора уезжать, чтобы не попасть в какие-то неприятности.
– Я больше ничего не скрываю. Согласен – «бред собачий», но этот «бред собачий» – моя жизнь. И я эту жизнь буду жить. Я так решил… А уезжать тебе не надо. Я сам завтра уезжаю в командировку, вернусь не раньше, чем через месяц.
Над лавочкой повисло молчание. Молчание волнами исходило от Марии. Сергей Львович его не чувствовал. Он ничего не чувствовал. Он со сжатыми челюстями упрямо смотрел в одну точку перед собой, в этой невидимой точке была пустота. Он ждал, когда уйдет Мария. Он это ждал, и он этого хотел всем напряжением сил. Застывшее бешенное напряжение. В голове перекатывались три раскаленных чугунных шара – три слова: «Все. Конец. Уходи». Мария не уходила. Что было у нее на лице, как она сидела – этого Сергей Львович не видел и не хотел видеть. Через какое-то, очень длительное время он услышал, как Мария медленно и глубоко вздохнула. Потом она еще раз вздохнула и тихо, очень тихо, будто про себя, произнесла: «Ладно…» Потом еще раз вздохнула и еще тише повторила: «Ладно». Мария встала с лавочки. Она стояла перед ним на пути его взгляда, но он упорно смотрел сквозь нее в невидимую точку. Тогда она на несколько мгновений легонько прикоснулась ладонью к его плечу. Сергей Львович по-прежнему отказывался смотреть на нее. Мария заговорила, он слышал только ее голос.
– Не надо никуда уезжать, пожалуйста. Я отпросилась еще на неделю. Проведем время вместе, если захочешь. Эксцессов больше не будет. Не надо было ничего скрывать от меня. Ведь я, наверное, люблю тебя. Пойду искупаюсь, а через два часа я приду в «Моцарт». Подходи, я буду тебя ждать.
Сергей Львович потерял всякое чувство реальности, внутри у него взрывались уже не мысли, а какие-то идеи. Идеи эти шли на разрыв: то ли крикнуть: «Отстань от меня со своей любовью!» и вслед физически отшвырнуть Марию на клумбу. То ли схватить ее руку и целовать ее со слезами, целовать, целовать и целовать… Но ни одна из идей не победила, и Сергей Львович остался неподвижен как истукан. Одновременно с идеями у него возник внутренний шум: гулко стучало сердце, разнося этот шум по всему телу, у него заложило уши, и он не слышал: вздыхала ли Мария, говорила ли что-то? Когда шум в ушах немного стих, он посмотрел вокруг – Марии не было.
