– Уже нет, – оборвал друга Турецкий.
– Сань, не ерепенься. Он, правда, отличный врач.
– Спасибо за трогательную заботу, – с мрачной насмешливостью буркнул в трубку Турецкий. – Куда бы я без вашей заботы, Константин Дмитриевич. Сначала укатали человека под асфальт, а потом интересуетесь, как он там, под асфальтом, поживает. Трогательно, аж слезы из глаз.
Меркулов помолчал.
– Зря ты так, Сань, – сказал он после паузы и уже не таким веселым голосом. – Я ведь хотел…
– Сань! – крикнула из кухни Ирина. – Иди помоги!
Турецкий поспешно распрощался с Меркуловым и положил трубку. Сентиментальные излияния подвыпившего друга не развлекали, не радовали и не умиляли его. А раз так, чего тут обсуждать?
На кухне Ирина быстро взяла мужа в оборот и заставила его чистить овощи.
– Ир, у нас что, гости будут? – поинтересовался Александр Борисович, с явным неудовольствием поглядывая на гору моркови, свеклы и маринованных огурцов, с которых ему полагалась снять шкурку.
– Не знаю, – ответила Ира, не отрываясь от работы. – Может, кто и зайдет. Но вряд ли.
– Тогда зачем столько всего?
– Ну, как… – Ирина пожала плечами. – Новый год всё-таки. Согласись, если в Новый год стол не уставлен яствами, то он выглядит несколько уныло.
– Но зачем так много? – повторил Турецкий. – Можно было обойтись парой салатов да этим гадским гусем.
– Турецкий, не брюзжи. Съешь ты своего гуся за раз, а завтра и послезавтра что будешь есть? Я в праздники с утра до вечера у плиты стоять не собираюсь.
– Отлично, – скептически улыбнулся Александр Борисович. – Тогда у меня рацпредложение. Давай отварим тонну картошки и будем есть её весь последующий год. И готовить не надо: разогрел – и порядок. А можно еще сухарей насушить.
– Турецкий, замолчи!
– А можно пирожков нажарить – штук пятьсот. Будет с чем на двадцать третье февраля чай пить.
Ирина швырнула нож на доску и резко повернулась к Турецкому.
– Сань, да что с тобой такое, а? Ты уже с Меркуловым поссорился, теперь и со мной хочешь?
– А ты всё слышишь, – пробурчал Турецкий.
Ирина вытерла руки о полотенце, поправила фартук и сказала:
– Давай, я готова.
– К чему? – не понял Турецкий.
– Слушать гадости, которые ты мне скажешь. Только давай выкладывай всё сразу, – всё, что накопилось. Чтобы за праздничным столом мы пили шампанское, а не выясняли отношения.
Турецкий стушевался.
– Ир, я не собираюсь с тобой ссориться.
– Правда? Тогда что же ты делаешь последние двадцать минут? Да какие там минуты, что ты делаешь последние несколько месяцев?
– Я что я такого делаю?
– Ты делаешь все, чтобы я с тобой развелась.
– Правда?
– Правда.
– Гм… – Турецкий насмешливо почесал затылок. – А мне казалось, наш союз нерушим. Но если ты хочешь…
– Ох-х, – вздохнула Ирина Генриховна. Затем усмехнулась и продекламировала:
Умоют меня и причешут
Заботливой, нежной рукой.
И в новое платье оденут,
Как гостя на праздник большой.
При громком торжественном пении,
При блеске свечей восковых
В строгом и важном молчании
Я встречу друзей дорогих…
– Что это? – нахмурился Турецкий, стихи ему явно «не пришлись».
– Не помню. Из какой-то книжки.
– И зачем ты мне это прочла?
– В голову пришло. – Взгляд Ирины стал грустным и насмешливым. – Смотрю я на тебя, Турецкий, и сердце кровью обливается. Тебе самому-то не надоело?
– Что?
– Жалеть себя.
– Ир, – угрюмо проговорил Александр Борисович, – это запрещенный удар.
– Раньше ты не был таким ранимым.
