Нехорошо, госпожа, рассказывать о злодействах, мною виденных и слышанных, потому что один рассказ о них может принести вред.
«Шукасаптати»[164]– Вот так, Илья, – сказал Николай Степанович. – А теперь рассказывай.
– Что рассказывать? – спросил Илья.
– Всё.
И – хлынуло из него… В сумбурной, местами русской, местами цыганской, местами испанской речи события осени сорок второго мешались с зарёй перестройки, а ужас воспоминаний о том, как ягд-команды[165] гнали отряд на эсэсманов, а эсэсманы – на егерей, мерк перед ужасом недавним, когда заявились к нему, барону крымских цыган, какие-то неправильные – с виду цыгане, но речи не знавшие и вытворявшие такое, что он, в свои шестьдесят пять ещё чёрный, как головешка, поседел за неделю… не спрашивай, батяня, лучше не спрашивай, всё равно не смогу рассказать, потому как и слов таких нет, и грех, смертный грех об этом даже рассказывать…
– Илья, – сказал Николай Степанович. – Помнишь обер-лейтенанта Швеллера? У него ведь тоже слов не было, поскольку русского не знал. А как рассказал-то всё!
– Батяня… Боюсь я. Вот те крест: боюсь до смерти. Хуже смерти. Вот сейчас мы с тобой говорим, а они слушают… Под полом сидят.
Николай Степанович посмотрел на Гусара. Гусар отрицательно покачал головой.
– Нету никого поблизости, Илья.
– А не надо и поблизости. Вот тебя они за сколько тысяч километров услышали?
– Так ведь я сам сюда попал. Они это и засекли. Это-то и дурак засечь может.
– Ой, не знаю я, командир… тебе, может, и видней, а только не понимаешь ты, с кем связался…
– Это они не понимают, с кем связались, – сказал Николай Степанович, щурясь от папиросного дыма. – Помнишь, как Эдик Стрельцов после отсидки[166] на поле вышел и кое-кому класс показал? Вот примерно так я себя сейчас чувствую.
– Показал, – согласился Илья. – Да недолго прожил…
Они сидели на веранде дачи одного старинного коктебельского приятеля (а точнее сказать – внука одного старинного коктебельского приятеля) Николая Степановича. Было очень тихо вокруг. Домики соседей стояли запертые. Два мощных кипариса росли по обеим сторонам крыльца. Пахло сыростью и прелой листвой. На Илью с перепугу накатил жор, он опустошал одну за другой банки с хозяйской тушенкой и запивал хозяйской «изабеллой». Николай же Степанович, напротив, испытывал отвращение ко всяческой пище. Он лишь пригубил вино и теперь жевал корочку, чтобы унять спазмы в желудке.
– Ну, ты меня до срока не отпевай, а давай по порядку: сколько их было?
– Сначала – четверо.
– А потом?
– Не сосчитать, командир. Они же лица меняют, вот как мы – штаны.
– Понятно. Стрелять не пробовал?
– Один мой попробовал…
– Ну, и?…
– Рука чернеть начала. Потом его же и задушила. Своя же рука.
– Это они тебе глаза отвели.
– Клянусь, батяня! Я, что ли, не знаю, как глаза отводят? Да я сам кому хочешь отведу! Настоящие они… Те самые…
– Настоящие кто?
Илья огляделся по сторонам, потом наклонился вперёд и прошептал:
– Барканы.
Николай Степанович откинулся, посмотрел на Илью с особым интересом.
– А ты откуда это слово знаешь?
– Цыгане много чего знают, командир. Знают, да не говорят. Потому, может, и носит нас с места на место…
– Чтоб не нашли?
– Не смейся, командир. Это ж не от головы, это от задницы идёт.
– Мне, брат, не до смеха. Идём дальше. Свою порчу они снимать умеют?
– Должно, умеют. Да как заставить?
– Заставить – дело моё. А найти их – ты мне поможешь.
