– Да почему – без всего? Чтобы приятно было смотреть. А у тебя на что смотреть? Руки, может быть.
– Что – руки?
– Руки, говорю, красивые. А ну дай!
Без спросу он взял ее руки, приблизил к себе, оттянул назад рукава, чтобы рассмотреть тонкие и светлые кисти с голубоватым пересечением вен.
– Да что с тобой? – спросила Мария.
– Ну да, красивые, как я сказал, – отпуская ее, сказал он.
Сухое волнение казалось неприятным теперь, неуместным и стыдным; и неприятно было осознание, что он – почти мужчина, а она – почти женщина, хоть и нелепая в мешковатой одежде и некрасивая.
– Ты бы легла со мной в постель? – слетело у него с языка до того, как он успел подумать.
– Что? Нет, конечно, – искренне возмутилась она. – Вот еще!
– Почему? Я что, урод?
– Да.
Мария пошла скорее, чтобы он отстал от нее.
– Ты правда так считаешь?
– Что? – раздраженно спросила она.
– Ты считаешь, что я урод?
– Да! Самый настоящий! Самый уродливый парень на свете!
– Понятно.
На смущенный тон его она оглянулась. Иностранные глаза были неправдоподобны в новом обещании – ласки.
– Обижаешься? – тихо спросила Мария. – Не обижайся. Я так… Но ты сам виноват! Сам же меня обзываешь!
– А ты сказала, что я…
– Ой, какие мы нежные! – передразнила она.
Надеясь, что он продолжит, она пошла лицом к нему, а спиной – к улице. Он же, завороженный игрой нежности на ее лице, ничего не мог сказать. Не дождавшись, чего ей хотелось, Мария сменила выражение на унылое и протянула:
– Я буду работать на Л. Отдавай мои газеты. Иди на Н., а со мной не надо. Вот и оставайся.
И, радуясь его смущению, она забрала свои две стопки и перешла на другую сторону улицы.
Политикой отчасти интересовалась Мария, он же притворялся равнодушным: она читала о чужом, о стране, из которой мечтала уехать, а он слышал о своем, о доме, о близких, ныне живых или умерших.
– Ты знаешь, какой сейчас курс доллара? – спрашивала она наступившей осенью.
– Можешь ты от меня отстать? – кричал он в ответ на нее.
Она замолкала, а он злился: что-то мерзкое в нем заставляло его думать, что она радуется, спрашивая о плохих новостях.
– Я все вижу, – зло, чтобы напугать ее, говорил он. – Ты нас ненавидишь. С тобой тут плохо обращаются? А должны нянчиться, так же? А то – ненависть! Пожалейте ее! А сама-то ты умеешь жалеть других?
Она молчала, но уже не испуганно, а с неким скрытым вызовом. С ненавистью к ней, сдерживаясь, чтобы не влепить пощечину, он отбирал у нее газету, хотел рвать – но не мог. Руки дрожали.
– Ну, тебе-то что? – словно захлебываясь, говорил он Марии. – Ты же все хочешь уехать! Давай, поезжай в свое пряничное государство!
Как-то, не стерпев, Мария сказала:
– Любишь ты чужую кровь пить. Меня нищей называешь, а на себя не смотришь. Сам нищий, похуже меня, оттого у тебя такая злоба в глазах. Не умеешь ты быть нищим.
Сказано это было так, словно она насмехалась, но глаза ее были серьезны, а губы – спокойны.
Чтобы показаться ей лучше, он рассказывал громко, что хочет сбежать в район Р. и пойти к партизанам – героям всех старших мальчишек.
– Ты не умеешь стрелять, – легко возразила Мария.
– Я?.. Вот и умею! Умею, умею!
– Мой папа был лучшим стрелком в нашем городе, – улыбаясь, говорила Мария.
– А еще он таскался по женщинам, – насмешливо сказал Дитер.
– Это тебя не касается! Ясно?..
– Какие мы нежные!.. Я потренируюсь – и стану лучшим стрелком, вот увидишь! А еще я дослужусь до генерала и пересплю с сотней женщин.
