– Хочешь таблетки от кашля? – в шутку спросил он.
– Не хочу…
– Ну, ты хоть не ноешь, – сказал он. – Не выношу женщин, которые ноют! Это отвратительно!
– Тетя Жаннетт вечно жалуется, – дуя на замерзшие пальцы, ответила Мария. – Что она растит чужих детей, что денег не хватает, что меня нет дома часто, что я мало зарабатываю, не учусь, и что я неблагодарная. Мне ее жалко.
– Ну и дура!
Мария приложила руки к ярким, почти алым щекам.
– Тетя говорит, – начала опять она, – что через год мы уедем. Если пропадут снова продукты. Как ты считаешь?..
– Да я тебе про то, дура? Давай договоримся!
– Отстань, пожалуйста.
– Ну какие у тебя радости в жизни, а?
– Кто тебя научил так разговаривать? – раздраженно спросила она. – У кого ты позаимствовал свои фразочки? Это глупо! Сам разве не слышишь?
– Сама такая! – воскликнул он и покраснел.
– Пожалуйста! Продолжай сыпать чужими фразами! Интересно, есть в тебе что-то свое, настоящее? Идиот!
И, чтобы не соприкасаться с ним, она ушла в конец очереди.
На оставшийся после покупки картошки миллион он купил маленький шершавый мандарин и, встав на тротуаре, стал дожидаться Марию. Он и не думал брать его, но заметил, как мандарин блестит на солнце, как насыщенно красива его оранжевая кожица, – и купил, хотя было очень жалко денег.
– Вот, смотри! – с вызовом сказал он, когда Мария вышла из магазина. Трофей его был великолепен.
– Ну и что?
– Я тебе купил. Только отдай мне кожуру, хорошо?
– Я одна домой пойду, – ответила она.
– Ты глухая, что ли? Я тебе от души купил.
– Ну, конечно, – с еще большей обидой ответила Мария. – Ври дальше! А я пошла.
– Что-то ты самостоятельной стала. Тебе, наверное, уже чулки покупают и белье? Мандарин – уже не то?
– Раньше ты и то лучше был! – выпалила она. – Мерзко от тебя! Противно!.. Не ходи за мной!
Но он прошелся за ней, позади, до ее дома, думая, что она это все не всерьез.
Летом он с одноклассниками обворовывал магазины. Нынче это называли продовольственными бунтами и не наказывали за них – часто воров прикрывали полицейские. Они били витрины и вытаскивали все, что могли унести. Хозяева были напуганы и не сопротивлялись.
Домой он приходил с картошкой и морковью, иногда ему доставались пикша или говяжьи кости, хлеб из бумаги, овсянка или саго. Сбросив принесенное в кухне, он ложился в гостиной и долго лежал на диване, укрывшись отцовской шинелью.
– Умоляю, не маячь тут! – кричал он на мать, если та заходила к нему.
Потом приходила Мария – ее приглашали поесть – и докладывала, что завтрак готов.
– Да сейчас я, сейчас! Оставьте меня хоть на минуту в покое!
В эти минуты он как-то особенно ее ненавидел – за то, что смотрела она на него с жалостью; за то, как однажды поправила шинель на нем, не спросив разрешения.
– А можно без нежностей? – не стерпев, сорвался он на нее.
– Что молчишь? – спросил он опять. – Что, ласки вдруг захотелось? Понежничать хочется? Лезет она!
– Вот же идиот! – сказала она.
К августу опустели рынки и магазины. Ставни булочных, бакалейных и зеленных более не открывались каждое утро. Мария заявила, что нужно вернуться к вылазкам за город, и он с ней согласился. В их городе, и то с рук, можно было купить лишь траву для супов и очистки для выпечки хлеба, и воровать такое было бы унижением.
– Мы что, будем красть у крестьян? – выслушав его план, ужаснулась Мария.
– А ты что, хочешь сдохнуть с голоду?
– Мы можем покупать, – настаивала Мария. – Обменять, скажем, на шинель, на пальто или сапоги, если хочешь.
