Лизель вздрогнула.
– У тебя хорошие товарищи?
– Отличные. Вот бы тебе с ними познакомиться…
Внезапно он представил, что они будут оценивать ее, говорить о ней, сравнивать со своими матерями, быть может, не измученными работой в трамвае, вечным безденежьем и пьянками. Она тоже поняла
и поспешным жалким голосом спросила:
– А у тебя есть… как это… возлюбленная?
– Возлюбленная? А-а, девушка. – Он краснел, не зная, как ответить.
– Милый, это же… это же не то, не…
– Я знаю. Так… извини, конечно, но нужна же мне какая-то практика.
Стыд подавлял его; будь они оба другими, лучшими версиями себя, он бы у нее спросил совета, попытался бы понять, есть ли в нем сентиментальное, нежное, – но теперь было так мерзко, что хотелось куда-то убежать.
Не пробыв дома и трех дней, он собрался обратно.
– Как? Уже? У тебя же отпуск!
– Но что я могу?.. Это работа.
Он с облегчением уехал; писал он, как раньше, посылал ей деньги, но зарекся появляться дома.
В начале зимы он получил телеграмму от Жаннетт – к собственному удивлению – из столицы. Жаннетт сообщала, что мать его при смерти, а она, Жаннетт, за ней ухаживает. Она просила его приехать как можно скорее. Он отпросился со службы и выехал через сутки.
– Очень жаль, – сказала Жаннетт на пороге.
– Что?.. Что?
– Очень соболезную, – сообразив, что нужно впустить его, сказала она и отступила.
– Но… как?.. Я же приехал! Вы за мной послали… что я успею и…
– Я очень соболезную, – настойчиво повторила она и взяла его под руку. – Хочешь на нее взглянуть?
– Я… я не понимаю…
За руку, как ребенка, она провела его в комнату и показала на что-то белое – статую под покрывалом с застывшим неживым овалом вместо близкого лица. Он попятился от этого, отмахнулся слепо от Жаннетт, спиной вышел из комнаты, мотая головой, как собака.
– Хватит! Возьми себя в руки! – резко сказала Жаннетт, считая, что ему это скорее поможет. – На тебе вся ответственность. Ты понимаешь? Возьми себя в руки!
– Что? Что ты говоришь?
– Я прошу тебя…
– Я что-то устал… можно мне сесть? Пожалуйста.
Жаннетт не приближалась, а он более всего хотел, чтобы сейчас его обняли и пожалели. Вместо жесткого тона – немного сочувствия и теплых прикосновений. Он боялся спросить о Марии, но вспомнил ее – и воспоминание было ужасно в своей насыщенности. Она бы не стояла в стороне, как Жаннетт.
Поломав что-то в себе, он встал и вернулся к постели матери, и, во власти странного чувства, сел на самый ее краешек.
– Мне лучше, спасибо. Можете не беспокоиться.
– Мне кажется, есть, о чем беспокоиться, – сказала Жаннетт. – Лизель попросила тебя посмотреть финансовые… ну, эти ваши книги.
– Что с ними? Этот тон, я его знаю… С ними что-то не то?
– Тебе позже нужно об этом позаботиться.
– Позже? Лучше сейчас. Я сейчас ничего не чувствую. Принесите их мне.
Ознакомившись с ними, он сказал:
– Не может быть такого! Чтобы все было настолько плохо… не может быть!
– Это из-за инфляции, – ответила Жаннетт. – Твоя мама не позаботилась о пересчете своих долгов. А сейчас уже поздно.
– Чепуха! – выпалил он. – У меня их нет, этих денег! Я не знаю, была ли у нас в семье раньше хотя бы часть их!
– Мне жаль, – сказала Жаннетт, показывая, что на нее он может не рассчитывать.
Он понял ее и замолчал.
– И все же я помогу с похоронами, – сказала она. – У меня есть опыт. Лизель хотела, чтобы все было образцово. К счастью, умерла она тихо, во сне, и ничего не чувствовала.
