– Нет, мы сами! – сказал Альбрехт.
Тело было легким для него. Так нежно, как мог, Альбрехт взял Катерину на руки и уложил на диван (155 см). Только теперь Аппель заметил, что глаза у нее открыты и прозрачны, как искусственные, из стекла.
– Значит, вы считаете, что девушка покончила с собой? – Главный полицейский достал блокнот.
– Я ничего не считаю, – ответил Альбрехт.
– И все же? Возможно, девушка была убита, а вы вешаете мне, как говорится, лапшу на уши.
Мрачность Альбрехта, обычно действовавшая безотказно, на сей раз дала сбой. Полицейский был спокоен.
– Выйдем на крыльцо, – сказал Альбрехт.
Возвратился он 5 минут и 42 секунды спустя. Он был не злым, скорее усталым.
– Что? – спросил его Аппель.
– Отвязались. Сейчас они уйдут. Черт, как стемнело!
– Сколько ты ему дал?
– Двести.
В необычном приливе нежности Альбрехт стал «расчесывать» пальцами волосы Катерины. Как опомнившись, он закрыл ей глаза, а после продолжил ухаживать за волосами, извлекая из них комочки грязи. Аппелю стало неловко. В естественном, казалось бы, проявлении любви к покойной было нечто непристойное. Мертвую Катерину Альбрехт явно любил больше живой.
Он был прав: стемнело, включили лампу, закрыли шторы, в тусклом белом свете Катерина не была человеком. Быть может, и раньше она не была человеком, ее плоть была неправильна, запах ее, неописуемое выражение не были остатками живого существа. Аппель поборол желание потрогать ее – мягкая ли она, не слепили ли ее из глины, не высекли ли из мрамора. Альбрехт тихо напевал южную мелодию и гладил нечеловеческую голову. Живот этого – грязная ткань, а руки обнажены, и в раны забились пыль и песок (миллионы частичек), и по шее ползет жирный муравей. Аппель отвернулся. Его затошнило.
– Я… к Альберту, – прошептал он.
Но он не пошел к Альберту. Конечно, он приблизился к его комнате (от носков его ботинок до двери – 12 см.), но не постучался. В комнате стояла тишина. В груди заболело, его как парализовало, он тупо смотрел в дверь и не думал ни о чем. Мысли тоже будто бы парализовало. Сделав невероятное усилие, он отступил и прошел дальше по коридору.
Левая дверь была приоткрыта – там горничная подавала суп. За маленьким столом у зеленого окна ужинали Петер и его жена Софи.
– Не стой, пожалуйста, в дверях, – с мягкой галантностью, неуместной в этот момент, сказал Петер. – Присаживайся за стол.
– Что-то у меня нет аппетита, – сказал Аппель.
Горничная жалобно взглянула на него и с пустой супницей вышла. Петер аккуратно расправлял салфетку величиной 20 на 20 см, Софи с удивительной точностью повторяла его движения – как она была похожа на Катю, что лежала близ Альбрехта и терпела его ласковые руки. Петер взглянул на Аппеля – и Софи тоже взглянула. Глаза ее были пусты.
– И все же присаживайся, раз зашел, – сказал Петер, – нам очень приятна твоя компания.
Аппель сел в ближайшее кресло.
– Я понимаю, отчего ты не хочешь есть. – Петер вежливо улыбнулся. – Это ужасное несчастье. Но, полагаю, ты не станешь относиться ко мне хуже, если я позволю себе и своей жене утолить естественные потребности.
– Конечно, нет. Это, по крайней мере, не мое дело.
По тону, глазам, жестам Петера никогда нельзя было понять, что он думает и чувствует. Улыбка его, с возрастом ставшая слишком уж безразлично-любезной, немного напрягала Аппеля. Он заерзал в кресле (чертово узкое кресло, он не успел его рассчитать). Спрашивается, чего он пришел? Чтобы посчитать, сколько у пары на столе разложено приборов?
