И Антонина Власьевна, светящаяся от чистоты низенькая старушка, была довольна. Проживала она в двухэтажном деревянном доме, построенном сразу после войны, и дом походил на засыпающего старика: все у него скрипело, дрожало, текло, двери то хлопали на ветру, то не закрывались. Шурик с его столярным дипломом и руками, воспитанными дедом Василием, оказался долгожданным жителем. Он все поправлял, подстругивал, подпиливал, укреплял гвоздями и скобами.
А летом, когда пришли ему одновременно пенсия и зарплата с отпускными, купил он досок и перестелил пол. Старушку на время работы определили в деревню, к брату, который приехал за ней на дребезжащем «москвиче». Суетливо покрутив ручку стеклоподъемника, Антонина Власьевна сказала на прощание Шурику: «Золотенький ты мой».
Раз в месяц появлялся он у дверей квартиры жены и, когда открывала теща, протягивал ей деньги, кулек конфет для ребенка и произносил свое: «Во-у-от». Если открывала жена, отдавал молча и уходил. Дочку ему не давали, да он и сам ей почти не интересовался, как не интересуются большие дети маленькими. В Слесарном переулке встретил Шурик свое тридцатилетие.
Антонина Власьевна подарила ему цветастый галстук в коробке, купленный после длительных раздумий о той единственно верной вещи, которая прояснит зрелость ее жильца. Она не знала, что галстук у Шурика уже есть, черный, с блестящей заколкой, подаренный вместе с костюмом, – после свадьбы Шурик его так ни разу и не надевал, и остался костюм в деревне, в бабкином сундуке.
– Носи, миленькай, вот на работу пойдешь – и надень.
Шурик, смутившись, поцеловал Антонину Власьевну в щеку и объявил, рассматривая алые пальмы на галстуке:
– На даботу – нет. Теника бедопадности!
– Ну, надевай, куды сам знашь, – промолвила старушка, довольная тем, что угадала с подарком.
* * *
Летом того же года двухэтажный дом сгорел. Случилось это средь бела дня, когда основная масса неработающего населения разбредалась по кустам, берегам рек или уезжала в сельскую местность, как, например, хозяйка шуриковой квартиры. Погиб, говорили, только один человек – алкаш из второго подъезда, он же виновник пожара.
А Шурик в то лето работал: он пришел со смены, когда от черных парящих развалин отъезжали пожарные машины.
В Зубанихе, где жила у родственников Антонина Власьевна, узнали о пожаре в тот же день: кто-то из соседей позвонил ее брату. Брат, пнув «москвича», помчался в деревню к Валентине, а оттуда в город.
Бабушка чуть не тронулась умом по внуку – созвониться с ним не было никакой возможности.
Брат хозяйки, чем-то похожий на деда Василия мужик, такой же коренастый, только нервный, застал квартиранта на скамеечке – тот покуривал в кулак.
– Докурились? – Старичок плюнул и пошел для порядка осмотреть пепелище. Вернулся с маленьким заварным чайником. – Гляди ж ты, даже не закоптился. Ну, садись, погорелец, поедем.
Шурик затоптал окурок носком огромной сандалеты, похожей на карикатурный лапоть:
– Не. На даботу давтра.
– Ты чево – дурак? Бабке хоть покажись, не то помрет бабка.
* * *
После пожара опять собрались и решали, как Шурику жить.
Забытый отец его, Шурка, пребывал как раз в затянувшемся холостяцком промежутке, жил у матери и, раз уж совпало так, решил принять участие в судьбе сына.
– Увольняйся ты на хрен со своего завода, в колхоз устроишься. Пенсия плюс получка.
– Где ты тут колхоз видел? – Коська, глядевший краем глаза в беззвучный телевизор, обернулся к старшему брату.
