Потерянное солнце - страница 22

– И когда стало невозможно дышать, я поехал к тебе, но тебя не было, – он говорил не останавливаясь, просил прощения.

Вздыхал и снова говорил, как сильно любит и том, как страдал и страдает теперь вместе с ней, от потери их общего ребенка. Она слушала и плакала, ей так не хватало его.

Она не знала только то, что он приехал, потому что знает по какой причине ее доставили сюда. И что тот же знакомый врач сказал, что ребенка нет. Он действительно ее любил, как-то по-своему, никогда ей этого не говоря. И он чувствовал, как сильно ему стало ее не хватать. Он проклинал, что сам не позаботился о том, что расстроило его привычный образ жизни. Но он так боялся разрушить все то, что он так долго строил, положение, связи, что себе он честно признавался в том, что не приехал бы, если бы не эта лестница.

Еще день в больнице она проплакала. У нее уже было решение, она просто не знала, как смотреть в глаза Лешки. Она не смогла сказать ему о своем решении. Как больно предавать вроде бы таких близких и таких чужих. Прости меня, родной. Мы разные. Нам не быть вместе. Записку она положила на тумбочку возле кровати. Она не захотела забирать у него свои вещи, не могла смотреть ему в глаза.

Когда он пришел к ней, с сеткой мандаринов, она так любила их, соседки по палате сказали, что ее забрал муж.

– Какой муж? – в полном недоумении, он смотрел, не понимая, о чем ему говорят.

Он шел домой опустошенный, раздавленный, весь мир казался крупинкой в его огромном горе. Он шел, и его грудь сковывала тяжелая, огромная решетка, сетка, как в мясорубке. Только из нее выпадало не мясо, а Лешкино сердце и легкие. Он не чувствовал больше земли, он не мог дышать, он шел, а по последнему снегу тихо катились яркие, оранжевые мандарины.

Спустя день позвонила Верина мама и сообщила, что хочет забрать Верины вещи себе, и что у Веры все хорошо, ты не переживай, но она не вернется. Он слег с температурой на неделю. Он никогда не болел, у него никогда не было ни прогулов, ни больничных. Неделя дома должна была привести его в чувства, должны была, но не привела. Он не мог поверить в легкость вращений, чужими жизнями. Кем? Как? За что? И почему он? Спустя десять дней он вышел на работу, спустя две, он стоял в большой комнате наполненными людьми, такими пустыми, холодными и чужими. У всех есть свои секреты, падения, страхи. Паутины жизни. У всех есть личные трагедии, но люди не рассказывают об этом налево и направо. Они улыбаются другим людям, они поднимают бокалы и пьют за здоровье.

После застолья, пролетевшего в обеденное время как десять минут, все медленно выдвигались на рабочие места. Все расходились с неохотой, работать после выпитого и съеденного, хотелось меньше всего.

Катя, придя на рабочее место, увидела перемигивающееся окошко, которое давало знать, что там послание, что он написал. Она открыла сообщение.

– Привет. Сегодня и вправду чудесный день, приятно, что тебе захотелось, им поделится. У меня сегодня уйма работы, поэтому пока никак не могу, постучусь к тебе позже, когда разгребусь…

Мило, очень мило. Ну ладно, потом, так потом. Работа нахлынула волной. Мысли охватили ее. Невидимая дымка будто легла перед ней и чего бы она не касалась, все становилось готовым, завершенным.

Женька, которая чувствовала свою вину, очень старалась. Она откликалась даже на не совсем нужные замечания, которые начальница в силу увлеченности работой, бормотала себе под нос. Она старалась изо всех сил, чтобы ее работа приносила пользу. И чтобы ее когда-нибудь, за какие-нибудь хорошие заслуги перевели туда, где сердце билось чаще. Она не знала, на какие еще можно было пойти хитрости, чтоб он, наконец, догадался, что он не безразличен ей. Что все, что она делает, это все ради него и для него. Об этом не говорят, но очень хотелось бы, чтоб он узнал, что она выбрала подарок для его друга. Что когда она узнала, что девичий совет принял решение, купить ему в подарок еще один бесполезный, ничем не обязывающий сувенир, она попросила, чтоб ей дали право заняться этим вопросом, что она придумает что-нибудь такое, что действительно будет полезным. Никто не возражал.