Воодушевленный результатами, полученными в Ялте, Рузвельт заверил Сталина, что американцы выведут свои войска из Европы после окончания войны. По возвращении в Вашингтон, выступая в Конгрессе 2-го марта, он был полон оптимизма: «Конгресс и американский народ одобрят результаты этой конференции (в Ялте) в качестве основы постоянной структуры мира». Он продолжал расхваливать своего «друга» Сталина, утверждая, что ему присущи черты «христианского джентльмена», которые, по его мнению, тот приобрел в своем детстве во время учебы в религиозной школе.
Надо было быть ослабленным годами войны и болезнью президентом Соединенных Штатов, c его идеалистическими и одновременно наивными убеждениями, чтобы обнаружить христианские черты в советском диктаторе. (Другой пример подобной, чисто американской наивности, продемонстрировал годы спустя Рональд Рейган, который после одной из американо-советских встреч в верхах утверждал в своем окружении, что Горбачев, признавшийся ему, что был крещен своей бабушкой, послал ему таким образом «сигнал бедствия» из враждебного ему Политбюро, где он был окружен «безбожными коммунистами»).
Тем не менее и Черчилль, которого никто не мог заподозрить в наивности и еще меньше в некоей слабости к большевизму, выражал энтузиазм в своей речи в Парламенте спустя пятнадцать дней после встречи в Ялте: «У меня впечатление, что маршал Сталин и советские руководители хотят жить в дружбе и достойном равенстве с западными демократиями. Я не знаю правительства, которое бы так крепко держало свои обещания, даже в ущерб своим интересам, как советское».
Однако по мере того, как взаимные обязательства, взятые в Ялте, начали претворяться в жизнь, эйфория, царившая на крымском саммите, начала испаряться. Очень скоро у западных партнеров Сталина начали возникать претензии к советскому руководству. Уже 13 марта Черчилль в письме к Рузвельту говорит о «полном фиаско того, что было достигнуто в Ялте».
Речь шла о разногласиях в вопросе о формировании будущего польского правительства. В своих «Мемуарах» Черчилль приводит ответ на его письмо Рузвельта, забывшего о своих восхвалениях Сталина: «Любое решение, которое привело бы к сохранению нынешнего режима в Варшаве (состоящего исключительно из членов просоветского правительства в Люблине), неприемлемо и побудит народ США считать Ялтинское соглашение неудачей».
Сталин действительно согласился подписать вместе с Рузвельтом и Черчиллем cовместную «Декларацию об освобожденной Европе», провозглашавшую принцип свободных выборов в странах Восточной Европы, – их результатом должно было стать создание независимых правительств. Но это не превратило Кобу[2], начинавшего свою революционную деятельность с участия в вооруженной экспроприации тифлисских банков, в христианского джентльмена.
Этому верному ученику Ленина ничто не мешало быть одновременно последователем Отто фон Бисмарка, и в основу своей внешней политики он мог вполне заложить формулу «железного канцлера», который утверждал, что крупные государственные вопросы всегда решаются силой, потому что сила идет впереди права. В конце войны, принимая в Кремле посланца маршала Тито Милована Джиласа, Сталин заметил: «Эта война особая: страна, которая оккупирует территорию, устанавливает на ней свою систему». Таким образом, Европа, освобожденная союзниками, представляла собой, с его точки зрения, лишь военный трофей, который должны были поделить между собой победители.
