– Да, я слышал об этом спектакле, – довольно уныло произнес режиссер. Сережа даже пожалел его: противиться невероятной дедовой харизме было очень трудно, он знал по себе.
– Александр Владимирович, дорогой мой! Я вполне разделяю ваши сомнения по поводу господина Алымова, и как раз перед нашей с вами встречей высказал эти сомнения Сергею Олеговичу, но, может быть, мы дадим молодому человеку возможность показать нам его видение роли?
– Ну, хорошо. – Синицкий сдался. – Давайте. Что вы подготовили?
– На ваш выбор. Любой эпизод любого действия. – Алымов встал.
Синицкий вытаращил на него глаза:
– Вы что, знаете всю пьесу?.
– Да.
– Ладно, решайте сами.
– Тогда из последнего действия? Разговор с Сашей?
– Давайте из последнего.
Алымов на пару секунд отошел к окну, потом повернулся к своим двум зрителям. Он как-то ссутулился и потерял весь свой блеск. Рассеянно снял неведомо как оказавшееся у него на носу пенсне, потер переносицу и посмотрел сначала на Деда, а потом на Синицкого беспомощным взглядом близорукого человека. Дед одобрительно кивнул.
– «Нет, уж я не ною! Издевательство? Да, я издеваюсь. И если бы можно было издеваться над самим собою в тысячу раз сильнее и заставить хохотать весь свет, то я бы это сделал! Взглянул я на себя в зеркало – и в моей совести точно ядро лопнуло! Я надсмеялся над собою и от стыда едва не сошел с ума. Меланхолия! Благородная тоска! Безотчетная скорбь! Недостает еще, чтобы я стихи писал…»
Произнося текст, Алымов рассеянно вертел в руках пенсне: размахивал им, убирал в карман пиджака, доставал снова, надевал, потом снимал, машинально протирая стекла. Он дочитал до конца и на словах: «Ослабел я. Где Матвей? Пусть он свезет меня домой» сел на стул, опустив голову. Пенсне упало на пол.
Некоторое время все молчали. Потом Синицкий сказал чрезвычайно скучным тоном:
– Ну что ж, это интересно. Я подумаю и дам вам знать. – Он поднялся и вышел из кабинета, а Горячев состроил ему вслед красноречивую гримасу.
– Дед, ну как тебе?
– Молодец. Роль твоя.
– Ты думаешь?
– Да куда он денется! Нет, ты и правда – молодец. Я даже не ожидал. С пенсне неплохо придумал.
– А ты считал, я только Дориана Грея могу играть, да?!
– Дался тебе этот Дориан! Послушай, а почему он тебя так ненавидит?
Алымов поморщился:
– Это у него я тогда Дару увел.
– Вон оно что. Надо же. Смотри-ка, какая, однако, загогулина: если бы Дара вас обоих не бросила, он, может быть, и не замахнулся бы на «Иванова», а ты не созрел бы для этой роли. А?
– Дед, ну что ты говоришь! Ты же знаешь, как дорого мне это обошлось.
– Да, постаралась твоя дамочка на славу. Не переживай, мальчик, – перемелется, мука будет.
– Ну да, мука. Если бы я тебя тогда послушал. И мама была бы жива… А теперь… вот…
Алымов закрыл лицо руками. Дед встал, подошел и обнял внука:
– Так вот почему ты… Сережа, ты не виноват. Ни в чем не виноват. Это просто аневризма, понимаешь? Она могла в любой момент сработать, в любой. Просто так совпало, к несчастью, с этой гнусной травлей. Ну, перестань.
– Все нормально, я справлюсь. Теперь справлюсь. Спасибо тебе.
– Я слышал, ты у Веры живешь? А почему ко мне не пришел?
– Да ничего, Дед, не волнуйся. Я уже дома. Все хорошо, правда.
Ничего особенно хорошего пока не было – Сергей маялся дома, изнуряя себя на тренажерах, и отворачивался, проходя мимо комнаты мамы, куда зашел после похорон только один раз, за Чеховым. На Иванова его все-таки утвердили, начались репетиции, на которых не все получалось, и Сергей пытался понять, как наладить отношения с режиссером. Он все время чувствовал обоюдное напряжение, возникающее между ними при любом общении. В институте Сергей мало знал Синицкого – у них были разные факультеты и компании. Сейчас же, наблюдая его каждый день, Сергей чувствовал, что Синицкий проникается к нему уважением.
