Ему вдруг показалось стыдным, что он, взрослый мужик, ни разу не держал в руках пистолета. Теперь все такие крутые, а он даже не соображает, какую «пушку» тискает сейчас Москвитин. Что это, «стечкин», «макаров», «ТТ»? Может, «вальтер» или эта, как ее там, «беретта»?
Непостижимо, что происходит! Непостижимо, как… как «Анолит. 0,05%»!
Между тем «макаров» или «вальтер» не сводил своего черного глаза с Василия. И кое-как до него стало доезжать, что Москвитин не только не сошел с ума, но, пожалуй, и не шутит.
В эту минуту жуткий, рвущий уши и душу вопль за стеной стих, словно его тоже отрезало ножом, как те черные ремни. И Василий, чей разум мгновенно освободился от мучительных оков, понял, почему именно не шутит Москвитин.
Если он и в самом деле снял с цыганки взрывное устройство, значит, это была не цыганка, а террористка. И именно он, Василий Каширин, привез террористку в роддом! То есть он ее пособник.
Зачем привез? Понятно, зачем! Рожать!
А взрывное устройство при родах зачем?
Мама дорогая!.. Рожать она сюда добиралась – или…
А вдруг эта штука в любую минуту рванет? Надо ее быстренько хватать и бежать подальше от роддома! Неужели Москвитин не понимает, что если рванет – тут никого живого не останется и что его жена и еще не родившееся дитя тоже подвергаются страшной опасности?
Надо ему сказать, но станет ли он слушать Василия? Не выстрелит ли чуть раньше – он же не в себе, бедолага-прапорщик?
А если оно радиоуправляемое, это устройство? Если цыганка – какая, к черту, цыганка? Террористка она – была не одна? Если у нее имелся какой-то сообщник, который и привел ее к посту ГАИ, где сердобольный и недогадливый сержант Эдуард Кондратьев…
Следующие два события произошли одновременно. Или, может быть, с каким-то временным зазором, но зазор этот был настолько несущественным, что его можно не считать.
Сначала дверь в приемный покой приоткрылась и высунулась доктор Макарова. Она посмотрела на Василия и сказала с каким-то недоумевающим выражением:
– Умерла. Болевой шок. И ребенок тоже…
И в это самое мгновение произошло второе событие. Распахнулась дверь с улицы – причем настолько широко и сильно, что Москвитин оказался загорожен ею. И напротив Василия возник в проеме двери сержант Кондратьев.
Василий решил, что ему снова призраки мерещатся, потому что Кондратьев-то это был Кондратьев, но все же он казался сейчас каким-то другим человеком. Исчезло миролюбивое, любезное выражение, худое лицо еще больше усохло, как бы даже заострилось, и взгляд прежде дружелюбных глаз был теперь остер, словно бритва. И в его руке… в его руке тоже был пистолет! Совершенно так же, как минуту назад – москвитинский, он смотрел в лицо Василия!
Что-то Василий успел все же понять прежде, чем это случилось. О чем-то догадаться успел, что-то просчитать, потому что качнулся в сторону и одним движением захлопнул дверь в приемный покой, прикрыв ею стоящую на пороге докторшу.
И это было его последнее осознанное движение в жизни, потому что в следующее мгновение перед глазами Василия блеснул сгусток огня, а потом в грудь вонзилось раскаленное острие и пригвоздило его к стене.
Миг, ну, два он еще пытался справиться с болью и даже успел увидеть, как Москвитин резко отмахнул железную створку двери, которой был прикрыт, в обратную сторону, и Кондратьева ударило столь сильно, что вышвырнуло на крыльцо.
Василий увидел глаза Москвитина – безумные, расширенные, изумленные – и глаз «стечкина», а может, «беретты» прапорщика снова посмотрел на него. Прощально…
