– Сколько удивительного и невероятного в вашей деревне, даже интересно стало. Поближе бы познакомиться с вашими людьми, – перебил Иван Петров.
– Вот с Феклой и познакомишься. Она никогда замуж не выходила, что еще раз доказывает ее ведьминскую особливость. А горяча. Бабы глупы, не сообразят: всегда ли их мужики ходят к Фекле, чтобы тольки выпить самогонки. Чай, своей есть у каждого с ведро. Я инвалид, и то побаиваюсь надолго оставаться у нее. У меня самогонки хоть опейся, а у нее – особливая, все члены сразу напрягаются, и делаешься полным дураком.
– Дураком можно стать с любого самогона.
– Каким дураком, вот в чем особливость. Моего выпьешь – драться тянет, а ейного – к ласке. Я убегаю сразу до того, как первач станет действовать.
– А что трусишь?
– На вид вроде ничего – не в гроб ложиться, а ты на Феклу посмотри. Я не образован особливо, но сказал бы: баба – царь. И глаза у нее разные: в одном вопрос, чего пришел сюда, в другом – подначка, пень, мол, ты трухлявый. Сбросить бы лет тридцать, уравнял бы ей взгляды, а с одной ногой, только и пить самогонку. Да еще на высоком ветру, удовольствие данное не всякому. – Кузьмич взял в руки железную ногу, посмотрел на нее внимательно и отбросил в сторону, – не пойдет, ремень лопнул, да и тяжелая. Лучше на деревянной, она короче, но куда легче. Правда походка, словно одной ногой топаешь по колее, да ничего, сойдет. Три – четыре обхода выдержу.
Через минуту Иван и Кузьмич спускались с колокольни.
– Девяносто восемь ступенек, пока спустишься, вторую ногу сломаешь, – сказал Кузьмич.
– Не прибавляй, Кузьмич, только сорок девять, когда к тебе поднимался, я считал.
– Это тебе сорок девять, а мне девяносто восемь.
– Почему так?
– А потому, что я с одной ногой и на каждую ступаю дважды, нет, не наш ты, плохо мозгуешь.
– Какой уж есть, – притворился обиженным Иван.
И вот они стучатся в дверь крайнего дома.
– Это особливый дом, – сказал Кузьмич, – такого нигде больше не увидишь. На скатах крыши видишь нотные строчки с бемолями, догадайся для чего?
– Могу предположить, в доме живет музыкант.
– А вот и не угадал, хотя у хозяина гармошка есть. Какой резон пиликать на ней на трезвую голову, он же не пьет почти, если под Новый год тольки, или когда я к нему приду…. И надо – то ему рюмку водки, воробей, который постоянно со мной на колокольне, больше употребляет. Дерется, правда, с птицами тогда, даже одноглазый ворон от него улетает. Посмотри – ка на лоб дома, что видишь?
– Огромный портрет Николая Васильевича Гоголя, писателя – классика.
– Правильно, писателя. Через месяц здесь будет висеть другой писатель, у кого наступит день рождения. Так кто же живет в этом доме?
– Вероятно, талантливый художник. Гоголь, вон, смотрит как живой, с насмешкою в глазах: куда идете, мужички, ждут ли вас тут?
– Не боись, ждут. К Репину почти никто не ходит, все время портреты свои малюет, меня сидячего на каланче разрисовал.
– К Репину? Был с такой же фамилией профессиональный художник.
– Этот наш, в Выселках родился. Помню, с детства петухов рисовал, из разных дворов. Чай, одинаковы они, говорили ему. Он не соглашался, дескать, главное не форма, а содержание, и черты лица у них разные. А Гоголей он срисовывает по клеткам, и так, что не отличишь. Зайдем к нему, ты, главное, сыграй с ним в шашки: на самогон. Проиграешь партию, в наказание он нальет тебе стаканчик первача. Подозреваю, что он того, но не говорю, что надо делать наоборот. Сам задарма и без всяких умственных усилий, бывало, так налижусь, что не дохожу до дому. Вот как бы сделать, чтобы он напился?
