Томилин взял с полки секатор и, рывком сбросив крючок с петли, резко отворил дверь.
Человек был один. В свете уличной лампочки, болтающейся на столбе, его фигура казалась рыхлым серым пятном. Еще склонившись над грядкой с цветами, он оглянулся на Томилина, и Кузьма Сергеевич увидел небритое, оплывшее лицо и маленькие злые глаза. Ну, конечно, алкаш. Бомж. Такого пугни, он и обделается.
– Ты чего? – неожиданно и нагло спросил вор, – пошел на …, старик, понял?
В руке у него мутнела охапка астр. Грядка была почти голой.
– Да вы…, да ты…, – замешкался Томилин, – да это же мои цветы, наши… А ну положи!
Небритый мужик выпрямился, усмехнулся:
– Сказал же, иди… Заорешь, яйца вырву. Деньги есть у тебя?
И пошел на Томилина.
Потом молоденькая курносенькая кукольная следовательша все допытывалась: прямо так и пошел? Бомжи – они, как правило, пугливые, слабые, даром, что спившиеся.
– Но собак же они едят, – вспомнил прочитанное где-то Кузьма Сергеевич.
– Кого? – не поняла следовательша.
– Ну, собак. Бродячих. Поймают, убьют и едят.
– Это вы к чему? – следовательша хотела, наверное, поговорить душевно, а он о такой мерзости. Томилин вздохнул:
– А это я к тому, что с собаками-то они смелые. Со слабыми смелые. Вот и я для него был… как старая слабая собака…
…Кузьма Сергеевич немного попятился к двери, Но и бомж, сделав пару шагов, остановился. Да в принципе, не такой уж он и бомж был, крепкий еще. Зачем ему цветы-то? Может, тоже для внучки? – мелькнула теплая, но глупая мысль. (Потом следовальша объяснила – перед первым сентября алкаши дачи именно на цветы обирают, любой букет в этот день – в цене). Бомж хрипло хохотнул:
– Деньги есть, говорю, оглох?
– Цветы отдай, – неожиданно твердо сказал Томилин.
– Чего? – бомж опять хохотнул, – Жалко тебе?
Жалко… Жалко было Машку, Анюту, себя, жалко было прожитой жизни, в которой, бывало, его решающего слова ждал целый завод, а теперь даже бомж этот ни во что не ставит, не боится, ноги вытирает свои грязные.
Да, и у этого бомжа наверняка была своя жизнь, может быть, даже в начале самом удачная, счастливая. Но потом повело его под откос, дотащило до ненависти, злобы. Может быть, судьба поступила верно. Но зачем, почему в это темное еще утро что-то свело их именно с Томилиным? И почему именно сейчас, в пору, когда в жизни и осталось-то всего – спокойно досмотреть, дочувствовать мир, дорадоваться ему – не всему, конечно, но хотя бы небольшим, светлым крупицам…
Нужно было что-то делать, но что? Судя по всему, удирать вор не собирался, даже вот о деньгах речь завел. Не боится. Конечно, видит, дачка бедная. Старичок один ночует, соседей, как назло, нет…
– Максимка! – громко закричал Томилин. Может, не спит сторож? – Люди добрые, вор!
Людей не было.
Где-то, проснувшись, залаяла собака. Не Шарик, конечно.
– Не ори!, – неожиданно заскулил бомж, – да заткнись ты!
Он, скинув астры, бросился на Кузьму Сергеевича с вытянутой растопыренной пятерней, целясь в лицо. Наверное, хотел заткнуть Томилину рот.
Пятерня была грязной и, наверное, липкой.
Глаза небритого мужика заилились злобой.
– Не ори! – зарычал он, уже касаясь пальцами томилинского лица, – Не ори, сука! Убью! Убью, слышишь?
И пошел на Томилина, буквально повалился на него.
Кузьма Сергеевич выставил перед собой секатор…
3.
В садоводческом обществе «Огонек» случившееся обсуждали бурно. Сильно досталось проспавшему происшествие Максимке – надо же было найти крайнего, но при этом все понимали, что сторожить тут за тысячу рублей в месяц только беженец-таджик и согласится, а уйдет Максимка, обидится, дачи и вовсе без пригляда останутся.
