Помкомбата кидает рассеянный взгляд на Коншина, но быстро отводит: не до того ему, видно, – брови нахмурены, губы в ниточку сведены.
Что знает Коншин о помкомбата? Да почти ничего. Когда на формировании были, заставляли их, бывших студентов, командирские удостоверения заполнять, вот и помнит, что с двадцать второго года тот. Для Коншина все те, кто моложе его на год-два, кажутся мальчишками. Сам он с двадцатого, ну и стаж армейский почти три года… Конечно, лучше бы помкомбата Кравцов был и в летах, и второй раз на фронте, но командиров в армии не выбирают.
Коншин, увидев Чуракова и Пахомыча, направляется к ним.
– Ну что, ребятки, тут заваривается?
– Для чего сюда пришли, то и заваривается, – хмуро, но спокойно отвечает Чураков и добавляет свое обычное: – Живы будем – не помрем.
– Будем ли? – с тоской и чуть слышно говорит Пахомов.
– Слякоть не разводи. Навалимся всем батальоном – пройдем запросто. Только прав батальонный: вести огонь надо с ходу непременно, – произносит это Чураков спокойным баском, как-то уверенно.
И становится Коншину после этих слов легче. Захотелось даже, чтоб уж скорей наступление началось, – была не была, а то уж больно ожидание замучило.
Он хлопает Чуракова по спине:
– Молодец, Иван. Тебя не прошибешь. Завидую.
– А что прошибать? Сами докладные писали, а знали ведь – не на гулянку напрашиваемся, на войну… Вот и пришли… воевать.
– Ну, бывайте, ребята, я к своему взводу пойду, – Коншин еще раз хлопает Чуракова по спине.
– Бывай, Алеха…
Из землянки помкомбата выскакивает связист:
– «Волга» вас, товарищ лейтенант.
Помкомбата, закусив губу, бросается в землянку. Кравцов и остальные ротные подходят ближе, напряженно вслушиваются.
Андрей Шергин сидит под елью и сосредоточенно смотрит на поле. Коншин идет к нему, присаживается рядом. Шергин только мельком бросает на него взгляд и ничего не говорит. Коншин завертывает цигарку и тоже молча тянется к Шергину прикурить.
– Про письма не забудь, – наконец произносит Шергин.
– Не забуду.
И опять молчание. Почему-то не находит слов Коншин. Видно, потому, что отчужден Шергин, весь в своих мыслях и далек как-то от него. Но все же немного погодя спрашивает:
– Как обстановка, на твой взгляд?
– Обыкновенная, – не сразу отвечает Шергин. – Вот по этой балочке, что от оврага тянется, я до середины поля дойду без больших потерь, а там… Там не знаю… Там, наверно, надо рывок. Но останутся ли у людей силы…
– Ты думаешь, что мы сможем взять эту деревню все-таки?
Шергин долго не отвечает. Несколько раз затягивается махрой, потом медленно, отчеканивая каждое слово, говорит:
– Я должен со своим взводом войти в нее первым…
Коншин невольно отшатывается. И смысл слов, и тон, каким они сказаны, поражают его. Ему начинает казаться, что Шергин невменяем, что он целиком захвачен какой-то именно своей целью и ничего другого для него не существует. Коншину становится даже как-то не по себе.
– Почему – должен?
Шергин поворачивается к нему, внимательно смотрит, затем говорит:
– Разве ты не понял? Адрес на письмах…
– Да… Я хотел спросить… Постеснялся.
– Мой отец – бывший комбриг… И я должен… должен доказать… Понимаешь?
– Понимаю, – Коншин действительно понимает, что Шергин в этом бою будет воевать так, как никто из них…
Между тем выбирается из землянки помкомбата, и его сразу обступают ротные. Коншин поднимается и идет туда. Совсем близко подходить неудобно, но ему так важно знать, что же теперь, после звонка комбата. Он подбирается как можно ближе и становится за дерево.
