За бортом парохода проплывали одинокие домишки бакенщиков, маленькие, в несколько дворов, деревушки, порой вплотную к реке подступали высокие скалы, а порой далеко окрест тянулись пойменные луга, залитые светом луны, и множество проточек и озерков холодно отражали в себе этот свет. И тихо было на земле, так тихо, что не верилось, не хотелось верить в то, что где-то идет теперь война и кто-то умирает в эту минуту напрасной смертью, а кто-то готовится умереть, потому что войны без смертей не бывает, потому что война – кровожаднее самого кровожадного зверя, какого когда-либо придумывала земля.
– Наши еще кто-нибудь есть? – спрашивала Серафима, держа в одной руке кружку с самогонов, а во второй – с варенцом.
– Нет, – покачал головою Осип, – меня, паразиты, зачем-то продержали, а теперь вот я один иду… Тем веселее было, кучей ушли. Хотя все одно, давай выпьем.
– А за что, Осип?
– За победу! Чтобы мы Гитлера скорей побили и все домой вернулись… Давай, Сима!
Осип выпил. Выпила и она. Задохнулась, но быстро справилась, не вдыхая воздуха, глотнув молока.
– Уф-ф!
– Х-хе!
– Как вы ее глушите?
– Зар-раза!
– Обожгло, а кишки-то не железные, поди.
– Ничего… Крепче будут.
Серафима ела жадно, сама себе удивляясь, а Осип знай подкладывал ей кусочки повкуснее и добродушно смотрел, как она аппетитно и хорошо жует.
– Там, чай, мужики приставать будут?
– У меня пристанут!
– А как ты на фронт добираться будешь?
– Доберусь. Едут же туда фершала, вот я к ним санитаркой и попрошусь. Метрику я взяла…
– Одной метрики мало.
– Хватит. Там русская написано, вот и хватит.
– Еще выпьем?
– Нет, я не буду. Голова кружится, а еще ехать сколько надо.
Осип выпил и грустно сказал:
– Мать совсем плохая. Слегла. Наверное, её Тонька в город к себе заберет. А в городе без молока и воздуха она зараз пропадет.
– Ничего, бог даст – поправится. В войну люди завсегда сильнее становятся. Я это по себе знаю: как осерчаешь на кого, откуда силы берутся, кажется, горы бы свернул… А чего, Осип, ты ещё не женился? Вот бы невестка-то с матерью и осталась.
– А если такая, как ты? – усмехнулся Осип.
– И я бы осталась, – спокойно ответила Серафима, – ты бы пошел, а я осталась. Я и Матвею так говорила, а он не понимает! Уперся, как пень еловый, и все тут. Его броня завлекла хуже невесты.
– Как-то там будет? – вздохнул Осип. Хмель его не брал.
– Хорошо будет, – твердо сказала Серафима, собирая остатки еды. – Побьем мы его, вот увидишь. А так бы зачем нам и ехать?
Спали они, привалившись спиной друг к другу. Вахтенный матрос заглянул за ящик, увидел их, тихонько присвистнул, улыбнулся и ушел. А солнце взошло, заглянуло в закуток и осталось, мягко лаская их юные головы, и когда проснулись они, чего-то смущаясь и неловко отодвигаясь друг от друга, прикрылось тучкой, словно глаза смежило.
– Как бы дождя не натянуло, – сказал Осип.
– Нет, не натянет, – возразила Серафима, – вчера солнышко чисто садилось.
– Скоро приедем.
– Да пора уже.
– И чё ты не мужик?
– А зачем?
– Вместе бы воевать пошли.
– А один боишься, что ли?
– Тьфу, боюсь я! Мне за тебя страшно. Баба все-таки. Всякий обидеть может. Наш брат ведь разный бывает.
– Ты какого года, Осип?
– Двадцать второго, а что?
– Рассуждаешь, ровно мальчик ещё… Жениться надо было давно, Осип. Тогда мужик быстрее матереет.
Осип не ответил. Вдалеке, на высоком берегу, показались первые дома Хабаровска, и пароход приветствовал его длинным хриплым гудком.
