– Товарищ старший сержант, рядовая Лукьянова прибыла в ваше распоряжение.
Девушка в длинной шинелишке, аккуратно приткнув пальцы к виску, хотела разом охватить взглядом все: и его, старшего сержанта Боголюбова, и передовую, и расположение батареи, и бегущего по овражку с термосами повара Хамида. И по этому взгляду Никита догадался, что девушка на передовую попала впервые и все ей здесь в диковинку, все кажется великим и геройским.
– В мое распоряжение? – притворно удивился Никита, пристально разглядывая ее. – Вот это дела-а.
– В распоряжение…и…
Девушка не закончила, так как внимательно прислушивавшиеся батарейцы не выдержали и хохотнули. Подоспевший Хамид удивленно открыл рот, и из его рта тонко струился пар.
– И? – спросил Никита.
– Сержант, не томи, дай я ее расположу, – весело крикнул Коля Бочарников, – моя шинелька самая теплая, гагачьим мехом подбита. Дай…
Через два часа Коля Бочарников лежал на своей шинели, в крови, а Никита Боголюбов, морщась и чувствуя тошноту, зачем-то присыпал землей оторванную кисть Колиной руки. Земля была уже на изморози, комковатая, и все разваливалась, и бледные пальцы проступали из-под нее, словно ободранные корни.
Девушка бинтовала культю, встав над Бочарниковым на колени, Прядки волос выбились из-под пилотки, и выражения ее лица нельзя было разобрать.
Колю унесли, и еще двое ушли сами, виновато оглядываясь на батарею, невольно спеша и усиленно стараясь не показать этого…
– Страшно? – спросил Никита.
– Что?
– Страшно было?
– Н-нет.
– Ты не ври. Не надо. Мы и сами не каждый день с прямой наводки бьем. А страшно всем, и мне в том числе, потому как человек не для войны родится… Привыкнешь.
– Постараюсь.
– Как звать-то?
– Серафима.
– Сима, значит. Ну, Сима, будем воевать. Не каждый день к нам танки прорываются.
– Не каждый, товарищ старший сержант.
– Давно воюешь?
– С августа.
– Ну и добре, что к нам попала. С нами до Берлина дойдешь, там и замуж выдадим.
– Так я замужем.
– Ну?!
– И дочка у меня уже есть. Три годика.
– А муж?
– Там. – Сима неопределенно махнула рукой, и Никита понял, что больше расспрашивать не надо.
Лежало перевернутое вверх колесами орудие, на огневой валялись еще теплые гильзы, и сладко щекотало в носу от порохового пара из казенников. Батарейцы зарывались в землю, где-то долго и тревожно бил пулемет…
– Никита?
– А?
– Ты помнишь, как я впервые на батарею пришла?
– Ну, еще бы.
– Я тогда из госпиталя сбежала.
– Ты рассказывала.
– Ага, сбежала, Никитушка. А ты предписание не спросил. Потом бой, не до этого было.
Никита пьянел долго, тяжело. Какая-то стынь появилась в его добрых, широко поставленных глазах. Грузные плечи обмякли, опустились, и видно было, что он еще не дошел, а когда дойдет, то бог знает, что из этого получится.
– Ты бы хоть рассказал, Никита, как жил все это время, чем занимался?
– Как жил? – Он улыбнулся и посмотрел на Серафиму ласково. – Разно жил, Симушка. Разно. Мы ведь воевали и думали: вот победим, придем домой и почет нам за победу на всю жизнь будет… Дня три дома погулеванили, потом я в норму начал входить и чую, чего-то в доме не хватает. Ну, все вроде бы на месте, ан нет – какая-то пустота, а какая – в толк не возьму. Тогда я к мамане, так, мол, и так. Она в слезы. Как же, говорит, хватать будет, если коровы нету. Повела она меня в стайку, а там уже и навоз давно простыл…
