Команда, конечно, заметила, но всем было всё равно, «кусок» шефа – табу. Если электрик осмелится, ему же хуже. А буфетчица баба под тридцать, смазливая – только дай! Геннадий делал вид, что ему непонятно, чего она хочет, но когда перешли экватор и посвежело, она прижала его в подсобке. Не успел глазом моргнуть, как она молнию на джинсах расстегнула. Когда без берега уже два месяца, а тебе всего-то двадцать семь. Всё само собой. Тут чёрт угораздил, чтобы бледный очкарик заглянул в подсобку. Заглянул и сразу дверь прикрыл. Настрой, конечно, у Геннадия упал. Капитану док, наверное, не скажет, а пакость сделает. Так и вышло. На очередной медкомиссии глазник, ушник, терапевт – всё в норме. Пока не дошёл до невропатолога, дружка очкарика. Такое заключение написал, что Геннадий и в землекопы не годится, хоть сразу в дурдом.
Доказать обратное не докажешь, у них круговая порука. Поэтому зиму эту ему в РСУ прозябать, по крышам лазать. Весной он пойдёт в базовую поликлинику, заплатит сколько запросят – и опять в море… В рейс, в рейс. Забыть эти крыши, забыть Карину… Карина. Как будто о нём с Кариной написал стихи судовой врач Ян Вассерман:
… На мостике стойте, шутите с командою бодренько,
Но помня в прогулке от бака до самой кормы,
Что каждый моряк для жены – заместитель любовника
По части валюты, по части жратвы и «фирмы»…
Обидные строчки, но недаром включил их в свою книгу писатель моряк Виктор Конецкий. Они – сама жизнь…
Вот и знакомый с детства подъезд, дверь, обитая коричневым, под кожу, красивым материалом. На звонок открыла мать, даже не спросив, кто звонит, «Не одна», – сразу решил Геннадий. Ну конечно, парадное платье, запах вина и духов.
– Генчик, сынуля! – протянула руки для объятий.
– Мать, я пьян и спать хочу, – отстраняясь, Геннадий шагнул в коридор. Из большой комнаты неслась музыка, на вешалке мужской плащ, на полу фасонистые туфли. Морячок. «Генчик, кушать хочешь?»
Подождав, когда мать закрыла за собой дверь в большую комнату, прошёл в ванную, тщательно вымыл руки, умылся. Найдя в стаканчике свою зубную щётку, почистил зубы. Спать не хотелось. В голове вертелось что-то про глупую Верку, про Витьку и Карину. Разделся и лёг в постель. Музыка за стеной звучала глухо. Закрыл глаза, стал про себя считать… Девятьсот пятьдесят семь, девятьсот пятьдесят восемь…
Часы показывали без четверти семь, за окном светло. Дверь в большую комнату плотно прикрыта.
Когда-то, – как это было давно! – он утром, не стучась, врывался туда, забирался на широкий диван-кровать, зарывался в мягкое, пахнущее духами белье, носом, губами, щеками прилипал к маминой руке, пахнущей кроме духов ещё чем-то необъяснимо вкусным и притягательным. Если было ещё рано, мгновенно засыпал, и просыпался только тогда, когда чувствовал мамино дыхание над собой, слышал её голос.
Геннадий только покосился на дверь и прошёл в кухню, отметив, что плаща и фасонистых туфель в коридоре нет. На кухне завал грязных тарелок в раковине, рюмки и бокалы на столе, крошки торта… Это всё ему знакомо, но сегодня почему-то перла в глаза, говорило грубо и внятно.
– Генчик, проснулся? – В полупрозрачном халатике, мать, худенькая, как девочка, скользнула на кухню.
– Голодный?
– Нет. – Сказал тяжело и тут же подумав: «Зачем так?» добавил, смягчив голос: – Нет, мама.
Она засновала по кухне, вполголоса говоря что-то вроде: сейчас я уберу… это случайно… извини…
