Эта история доконала Рикманса. Теперь он подолгу сидел один в кабинете, предаваясь мечтам о величии и славе, от которых у него захватывало дух и на глазах выступали слезы: цветные народы захватывают Европу и взывают к его опыту работы в колониальной полиции – его назначают начальником Чрезвычайного комитета при Управлении африканских заморских территорий, простирающихся от Парижа до Канна. Завоеватели нуждаются на первых порах в компетентных специалистах при колониальной администрации. Он никогда не был расистом, он настоящий полицейский, человек для него всегда человек, и он будет гуманно обращаться с французами. Что же касается ситуации в Папеэте, то и тут все не безнадежно: его жена, несмотря на свои восемьдесят кило, спит с племянником Пувааны, и если лидер националистов вдруг выскочит в президенты Океании, то эта связь окажется для Рикманса серьезным козырем, потому что у таитян глубоко развиты родственные чувства.
Итак, Рикманс отечески-доброжелательно взирал на Кона, и от этого вид у него был до того фальшивый, что Кону хотелось подойти к нему и привести его лицо в порядок.
– Поговорим начистоту, – сказал полицейский.
– Не о чем нам говорить.
Взгляд Рикманса стал еще лукавее. В кои-то веки он чувствовал под ногами твердую почву. Двадцать седьмого мая шестьдесят пять лет назад его предшественник, жандармский бригадир Жан-Пьер Клаври нанес больному и обессиленному обитателю Дома наслаждений последний удар – приговорил его к трем месяцам заключения и штрафу в пятьсот франков за клевету и оскорбления в адрес службы порядка. Особая изощренная гнусность этой истории состояла в том, что сам же Клаври и был назначен общественным обвинителем. Кона больше всего бесило, что за спиной Рикманса висели на стене три огромные репродукции картин Гогена, в том числе восхитительная “Те Рериоа”, “Мечта”.
– Пора нам с вами заключить мир, месье Кон, – сказал полицейский.
– Лучше мне сдохнуть, – ответил Кон. – Вы отлично знаете, что судья на вашем грязном процессе не имел никакого права сам назначать обвинителя. А уж делать обвинителем Клаври – просто фашизм!
– Напрасно вы так, месье Кон. Вы ведь знаете, что консул США требует вашей высылки. Он считает, что ваше поведение на Таити бросает тень на американцев в глазах местного населения.
– Ну, во-первых, Джефферсон всего лишь почетный консул. А во-вторых, хочу дать вам совет, Рикманс. Франция вовсе не заинтересована в росте американского престижа в Океании… Если вы меня вышлете, вы совершите величайшую ошибку в своей жизни. Или американцы вам платят? Вам никогда не приходило в голову, что я, быть может, заслан сюда специально – подрывать в этом регионе престиж Соединенных Штатов?
Рикманс и бровью не повел, хотя в глубине души был сражен. То, что сказал Кон, очень походило на правду. В играх высокой политики Рикманс разбирался как никто.
– Почему, как по-вашему, я позирую для порнографических открыток, Рикманс? Это же антиамериканская пропаганда. Неужто вы до сих пор не поняли?
Полицейский уставился на него мутным взором.
– Напомню вам заодно, что кровать Гогена с изображенными на ней эротическими сценами, которые так возмущали местного епископа, находится теперь в Лувре, заплатившем за нее в пятьдесят втором году несколько миллионов… В одном из последних писем, перед самой смертью, Гоген написал всего несколько слов: “Сегодня я на земле побежден…” В июне пятьдесят седьмого это письмо продали в Париже за шестьсот тысяч франков. Можете швырнуть меня за решетку, если хотите, но имя ваше будет проклято потомками…
