Я по-прежнему с не совсем здоровой охотой выглядывал в окошко. Да и на погоду было совершенно наплевать. Хотя бы единой мыслью пытался я зацепиться за этот безумный, убивший всякий интерес к жизни мир. Да, конечно же, показывавшаяся на улице почтальонша слегка занимала остывшее внимание, но только лишь слегка. И даже самому себе не мог я с полной уверенностью сказать о том, что действительно каждый день только и жду её очередного появления.
Только-только поверил в выздоровление, как вдруг, сам не знаю почему, истлела эта вера крохотной искоркой, так и не успев вновь раздуть во мне бурное пламя жизни. И я то бежал, словно лань, то тихо, уподобившись вялой черепахе, еле крался по извилистым лабиринтам своего воспалённого сознания. КУДА?! Иногда хотелось просто уснуть и не проснуться. Тогда вставал вопрос: для чего, для чего был я здесь – на этой земле? И тут же приходила на ум дочь – Валентина. «Но ведь и для неё я теперь мёртв! – думал. – Неужели она так никогда и не узнает, что отец её вовсе не зарвавшийся столичный богач Фигурских, а обыкновенный поволжский крестьянин Паша Зайцев? И нужно ли вообще ей об этом знать?»
Вопросы, вопросы, вопросы – их было слишком, даже чересчур много. Тысячи раз призывал я на помощь Господа, чтобы помог он разрешить хотя бы часть головоломок. Но тщетно! Как всегда, всё было привычно и просто; как всегда, всё оставалось до невозможности дико и запутанно. И ни разу не снизошло свыше ни единой, даже малюсенькой подсказки.
Всегда, во всём оставалось за мной великое и ужасное право – решать всё самому.
Еду для поддержания того, что называлось «моей жизнью», приносил Петро. Я давал ему денег, чтобы он доставлял необходимую для пропитания малость. Иногда Елизавета передавала с ним то тарелку блинов, то свежих домашних пирожочков. Никогда не отказывался, но ел очень мало, и постепенно на столе скапливалась приличная гора продуктов. На что Петро Тимофеич со вздохами реагировал:
– Паша, Паша, совсем ты захиреешь. Вон опять ничего не тронул. Да что с тобой творится? Случаем не захворал тяжёлой болезнью? Или грех какой на душе держишь? Ты скажи – легче станет. А я уж никому – могила!
Обычно я старался отшучиваться, иногда попросту молчал. И тогда Петька слегка обиженно добавлял:
– Ну, лады-лады, не хочешь – не говори: твоё дело. Наше-то оно маленькое: ты попросил – я принёс.
На этом обычно и заканчивалось наше с ним общение. Но всё же нередко разговоры затягивались. Он курил, сидя у открытой печки, а я лежал в постели; так и беседовали.
Темы выкручивались самые разнообразные. Я осторожно врал о прошлом. Петро балагурил всё о жизни, о политике, детях. В основном же сами того не замечая, от слова к слову сбивались мы на нелепые сентиментальности и зачастую к концу разговоров уже отстранённо думали каждый о своём.
Потом, когда Петро, насупившись и скупо попрощавшись, уходил, я, анализируя нашу очередную встречу, склонялся к выводу о том, что виноват во всём проклятый возраст. Как ни крути, а противопоставить ему совершенно нечего!
Незаметно быстро пролетела последняя предпраздничная неделя, в течение которой всё-таки пришлось однажды прервать свой мысленный цейтнот. В среду, чисто выбрившись и прилично одевшись, ездил я в райцентр. Уладив кое-какие дела в Сбербанке, зарегистрировав в местном отделении ГИБДД «семёрку», решил устроить себе на праздник небольшую пирушку.
