Пожиратели облаков - страница 11

На клинику поступают деньги от одного христианского благотворительного фонда (платеж должен прийти и в этом году); скоро, возможно, приступит к работе еще одна медсестра. Ма Тхири вздохнула, а затем улыбнулась:

– Ты мне в этой медшколе, может, дашь еще и мужчину?

По всей видимости, она имела в виду мечтательного неумехудоктора из замшелого сериала про больницу; Лейла рассмеялась.

– Нет, – недолго думая определилась с решением Ма Тхири.

Слишком уж многим она нужна здесь. Из-за того что английский у нее был скудный, в ее рассуждениях слышалась толика бахвальства.

– Я здесь слишком важна, – сказала она. – Никто другой этого делать не умеет.

Оказалось, у нее на руках еще сестра и брат, а также больной отец.

– Да, и у меня тоже, – кивнула Лейла.

Хотя ни Дилан ни Росксана нигде и ничем ее не удерживали, а отец пребывал по-прежнему в добром здравии.

К тому времени как разговор у них подошел к концу, Лейла выжала из Ма Тхири обещание, что она все-таки еще раз подумает. Хотя было ясно, что решение этой женщиной принято и насчет «подумать» сказано просто из вежливости. Покидая клинику, Лейла чувствовала себя как сконфуженный Эд МакМахон[7], шлепающий обратно к своему фургону со здоровенной купюрой из картона.

Той ночью в Мьо-Тхите Лейла в своей гостинице была одна-одинешенька. В смысле, не единственным постояльцем, а вообще единственной живой душой. Человек, которого она приняла за хозяина заведения, вскоре ушел, а затем ушла и женщина, стиравшая на крыше простыни. Лежала Лейла на сыроватом пенистом матрасе под москитной сеткой. В большущей комнате стояло еще пять таких лежанок, каждая задернута белесой сеткой словно саваном (легче легкого представить себе, как там затаились призраки, насильники, или убийцы с мачете, или же призрачные насильники-убийцы, тоже с мачете). В санузле, помаргивая, жужжала флуоресцентная лампа и звучно стекала вода из неисправного крана. Москитную сетку пробовала снаружи на прочность крупная мохнатая ночная бабочка. Каждые полчаса где-то за стенкой встряхивался к жизни электрогенератор – сначала утробное «хлюп», а затем «ж-ж-ж-ж…». Надо было проявить больше упорства, когда Аунг-Хла настаивал остановиться в таксистской ночлежке внизу по улице. Так нет же, нам отели подавай. Насколько там, интересно, более убого, чем здесь?

Когда за окном наконец посветлело, за ней заехал Аунг-Хла. Лейла рассказала ему о ночи, проведенной здесь в кромешном одиночестве (пожалуй, зря: он усовестился, что оставил ее здесь, и наорал на владельца на бирманском, из которого она не поняла ни слова).

– Аунг-Хла, а может, взорвем эту хлабуду? – сказала Лейла на английском, когда он отъезжал. Миляга рассмеялся, очевидно подумав, что она изрекла нечто мудрое.

Сразу за городом, километрах в десяти, двое юных солдат на блокпосту решили проверить разрешение иностранки Лейлы на въезд. И взялись за это с пристрастием: приказав ей сесть на белый пляжный стульчик в своей душной деревянной будке за гнутым полосатым шлагбаумом, перегородившим проезд меж двух бетонных тумб, принялись скрупулезно выписывать с ее бумаг все до последней циферки (даже просроченный абонемент в бассейн Окленда, штат Калифорния, показался им важным документом). Аунг-Хла они приказали оставаться в машине.

Спустя полчаса Лейла увидела, что Аунг-Хла стоит непосредственно у дверного проема. Жестом он молча указал: нужно делать ноги. Лейла встала, а Аунг-Хла резко вошел и с ходу напустился на солдатиков с напором, обрывая их всякий раз, когда они хотели что-то ответить или возразить: примерно так ведет себя взрослый, пытающийся урезонить хулиганистых юнцов. Он не церемонясь сгреб с фанерного стола содержимое бумажника Лейлы и стал ее выводить, так сказать, задним ходом обратно к своей «Тойоте». Солдаты увязались следом. Видя, что Лейла уже усаживается на заднее сиденье, Аунг-Хла самовольно поднял шлагбаум, не переставая при этом непререкаемым голосом переговариваться с солдатами. Один из них счел, что это уже слишком и, запальчиво что-то провопив, выпростал из кобуры бурый пистолет. Аунг-Хла на это лишь вытянул руку в сторону дороги и сказал оруну, по всей видимости, что-то жесткое –