Тем вечером Вульф был сама доброта. Я вернулся домой как раз вовремя, чтобы поужинать с ним. Он слова не дал мне сказать о Уайт-Плейнсе, пока мы не вышли из-за стола. По правде говоря, мы вообще ни о чем не разговаривали, потому что он включил радио. Вульф неизменно повторял, что нынешняя эпоха идеальна для домоседа. Некогда он мог удовлетворить свое любопытство по части минувших времен, читая Гиббона, Ранке, Тацита или Грина[9]. Но если он хотел встретиться с современниками, ему приходилось выходить из дому. Сегодня же домосед, которому прискучили Гальба или Вителлий[10], может включить радио и вернуться в кресло. Одну программу, под названием «Шутники», Вульф пропускал редко. Даже не знаю почему. Он усаживался рядом с приемником, сцепив пальцы на животе, прикрыв глаза и скривив рот, словно держал что-то за щекой и готовился в любую минуту выплюнуть. Я в это время обычно отправлялся на прогулку, но, когда ужин начинался немного раньше и передача выпадала как раз на него, мне приходилось слушать ее. Да, у меня есть любимые передачи, но «Шутники» представляются мне просто верхом пошлости.
После ужина мой отчет в кабинете много времени не занял. Я ненавидел извиняться перед Вульфом, ибо он всегда снисходительно принимал мои извинения. Он считал само собой разумеющимся, что я сделал все мыслимое и немыслимое и что сетовать можно только на препоны, создаваемые окружением, как он это называл. Вот и на сей раз он обошелся без замечаний и даже особо не заинтересовался моим отчетом, равно как и оправданиями. Я пытался расшевелить его, пробовал выпытать, действительно ли им владела дикая идея, будто я могу вот так вот запросто подбить окружного прокурора на пари, но он оставался любезным и спокойным. Я спросил, считает ли он возможным, что, выбрав иную линию поведения, я убедил бы Дервина произвести эксгумацию этим днем. Он ответил, что, скорее всего, нет.
– Рожденный ползать летать не может. – Он сидел за своим столом, изучая через лупу клювик цимбидиума Александра, стебель которого сломал Хорстман. – Ему бы толику воображения, самую малую. Но, судя по твоему рассказу, оно у него напрочь отсутствует. Прошу, не кори себя. Не исключено, что это дело в конечном счете обернулось бы одними убытками. Вот с Флетчером Андерсоном все могло выгореть. Он человек богатый, амбициозный и отнюдь не дурак. Он бы, пожалуй, смекнул, что в его интересах без особого шума произвести эксгумацию. Если вскрытие покажет, что я ошибался, он выиграет десять тысяч долларов. Если нет – ему придется платить мне, но взамен он получит сенсационное дело. И еще он мог бы прийти к выводу, что, положив в карман его денежки, я посчитаю себя обязанным в дальнейшем делиться с ним информацией. Переговоры, которые ты вел в Уайт-Плейнсе, по сути были примитивным деловым предприятием – предложением взаимовыгодного обмена. Если бы только Андерсон оказался на месте, он, вероятно, именно так бы и посмотрел на дело. Но это еще вполне осуществимо и пока стоит определенных усилий. Однако, мне кажется, собирается дождь.
– Вы что, меняете тему? – Я так и прирос к креслу возле его стола, хотя видел, что он воспринимает меня как досадную помеху. Мне надо было задать ему кое-какие вопросы. – Небо затягивало уже, когда я вернулся. Что, дождь смоет все следы?
Он сохранял безмятежность, по-прежнему склоняясь над увеличительным стеклом.
