. Ну, мне до этих твоих меланхолиев нужды мало; потому ведь не Божеское какое попущение, а за свои же деньги, в погребке или в трактире расстройство-то себе покупаете.
Барабошев. Верно… Но при всем том и обида…
Мавра Тарасовна. Так вот ты слушай, Амос Панфилыч, что тебе мать говорит.
Барабошев. Могу.
Мавра Тарасовна. Нельзя же, миленький, уж весь-то разум пропивать; надо что-нибудь, хоть немножко, и для дому поберечь.
Барабошев. Я так себя чувствую, что разуму у меня для дому достаточно.
Мавра Тарасовна. Нет, миленький, мало. У тебя и в помышлении нет, что дочь – невеста, что я к тебе третий год об женихах пристаю…
Барабошев. Аккурат напротив того, как вы рассуждаете: потому как я постоянно содержу это на уме.
Мавра Тарасовна. Да что их на уме-то содержать, ты нам-то их давай.
Барабошев. Через этих-то самых женихов я себе расстройство и получил. Вы непременно желаете для своей внучки негоцианта?
Мавра Тарасовна. Какого негоцианта! Так, купца попроще.
Барабошев. Все одно – негоцианты разные бывают: полированные и не полированные. Вам нужно черновой отделки, без политуры и без шику, физиономия опойковая, борода клином, старого пошибу, суздальского письма? Точно такого негоцианта я в предмете и имел; но на деле вышел конфуз.
Мавра Тарасовна. Почему же так, маленький?
Барабошев. Извольте, маменька, понимать; я сейчас вам буду докладывать. Сосед Пустоплесов тоже дочери жениха ищет.
Мавра Тарасовна. Знаю, миленький.
Барабошев. Стало быть, нам нужно ту осторожность иметь, чтоб себя против него не уронить. Спрашиваю я его: «Кого имеете в предмете?» – «Фабриканта», – говорит. Я думаю: «Значит, дело вровень, ушибить ему нас нечем». Только по времени слышу от него совсем другой тон. Намедни сидим с ним в трактире, пьем мадеру, потом пьем лафит «Шато ля роз», новый сорт, мягчит грудь и приятные мысли производит. Только опять зашла речь об этих женихах-мануфактуристах. «Вы, – говорит, – отдавайте: дело хорошее, вам такого и надо, а я раздумал». – «Почему?» – спрашиваю. «А вот увидишь», – говорит. Только вчера встречаю его, едет в коляске сам-друг, кланяется довольно гордо и показывает мне глазом на своего компаниона. Гляжу – полковник, в лучшем виде и при всем параде.
Мухояров. Однако плюха!
Мавра Тарасовна. Ай, ай, миленький!
Барабошев. Как я на ногах устоял, не знаю. Что я вина выпил с огорчения! «Шато ля роз» не действует, а от мадеры еще пуще в жар кидает. Велите-ка, маменька, дать холодненького.
Мавра Тарасовна. Прохладиться-то, миленький, еще успеешь… Видела я, сама видела, что к ним военный подъезжал. Как же нам думать с Поликсеной-то?
Барабошев. Ты скажи, маменька: обида это или нет?
Мавра Тарасовна. Ну как не обида! Само собой, обида.
Барабошев. Поклонился, да глазами-то так и скосил на полковника: на-ка, мол, Барабошев, почувствуй!
Мавра Тарасовна. Ведь зарезал, миленький, зарезал он нас!
Мухояров. Он теперь в мыслях-то подобно как на колокольне, а вы с грязью вровень-с.
Мавра Тарасовна. Но до этого случая ему возноситься над нами было нечем. Амос Панфилыч ни в чем ему переду не давал.
Барабошев. И теперь не дадим. Раскошеливайся, маменька, камуфлет изготовим.
Мавра Тарасовна. Да какой такой камуфлет?
Барабошев. К ним в семь часов господин полковник наезжает, и все они за полчаса ждут у окон, во все глаза смотрят… И сейчас – без четверти семь, подъезжает к нашему крыльцу… генерал! Вот мы им глазами-то и покажем.
