– Ты кого сейчас имеешь в виду, Георгий? Дочь профессора математики, или ту… бывшую свою пассию? Как, бишь, ее – Петренко, Петрищенко?
Егор уже покраснел так мучительно, что казалось – вот-вот расплачется.
– Пап, зачем ты меня мучаешь?
Господи, зачем ты меня оставил? – внезапно пришло Горицкому на ум сакраментальное и на миг его пробрал озноб. Впрочем, лишь на миг.
– Мы просто поговорили, – спокойно ответил Станислав Георгиевич, – О разных вещах. В частности, обсудили модный роман "Коллекционер". Ты его, кстати, читал?
– John Fowles? – с безупречным английским произношением переспросил Егор ("Фаулз?, – мысленно повторил Горицкий), – Столкновение искусства с жестокой реальностью. Гибель его под гнетом мещанства… – голос парня стал почти монотонным, словно он зачитывал статью литературного критика. Впрочем, в следующую секунду Егор явно выразил собственное мнение о причитанном, – Дерьмовый авангард. Чем думать об избавлении всего человечества от атомной угрозы, девчонке надо было больше радеть о собственном спасении. Шарахнуть, к примеру, по башке того извращенца, да сбежать из подвала… Аллюзии чертовы,– снова острый взгляд небольших серых глаз уперся в лицо банкира, – Так вы только об этом с ней и говорили? Обсуждали иностранных писателей?
"Вот как раз об этом – авангарде, столкновении искусства с жестокой действительностью, аллюзиях и прочем, – мы не говорили, – подумал Станислав Георгиевич, решив для себя, что на досуге, пожалуй, прочтет столь неоднозначного Джона Фаулза (когда этот досуг сумеет выкроить, разумеется). Сыну же банкир ответил совсем другое.
– Не спеши ликовать, но она, для начала, согласилась пойти с тобой в театр. Надеюсь, ты не станешь возражать… слишком бурно?
Егор приоткрыл, было, рот… да так и замер. Теперь бледность, сменившая на его лице яркий румянец, вызвала у Горицкого даже легкое беспокойство.
– Пап, ты меня не обманываешь? Она и в самом деле согласилась…
– Только пойти в театр, – максимально сухо повторил Станислав Георгиевич, – Причем, выставила дополнительное условие.
– Какое? – готовность, вспыхнувшая во взгляде Егора, явственно говорила, что ради этой девчонки он пойдет если не на всё, то на многое…
"Гадкий утенок, по уши влюбленный в прелестную кису", – снова пришла Горицкому на ум невеселая (даже в чем-то зловещая) ассоциация. Кто бы еще изобрел лекарство от подобного недуга.
– Мое присутствие,– в настоящий момент выносить горящий сыновний взгляд было для банкира совершенно невыносимо. Посему он уставился на картину какого-то импрессиониста, висящую на стене. "Столкновение искусства с действительностью, – уныло подумал Станислав Георгиевич, – А зачем им вообще сталкиваться? Пусть каждый идет своим путем – художник пишет картины, поэт сочиняет вирши… а ростовщик подсчитывает прибыль. Так ли нужно всех стравливать?"
– Да, – тверже повторил он, – Такова уж блажь твоей пассии, но в театр или в музей, или куда-то еще она согласна идти при условии, что я тоже буду рядом. Иначе не согласна.
На секунду Егор закусил губу (и выглядело это, увы, далеко не столь соблазнительно, как у дочери профессора Воронцова), после чего улыбнулся (правда, не слишком весело).
– Она что, боится, я ей подмешаю наркотик в еду или питье, а потом, как герой Фаулза, посажу в подвал? (банкир удивленно вскинул брови. Ему, признаться, подобное в голову не приходило, он-то считал, девчонка его самого вынуждает от нее отказаться… хотя у Геры всегда была богатая (и, как только что выяснилось, не совсем здоровая) фантазия).
