– Почему поэтом? – спросил обкомовский работник жену. – Пушкин, насколько я помню, очень неважнецки закончил своё существование! Из вольнодумцев был! Сейчас бы его – у-ух!
– Зато Пушкина до сих пор в школе изучают! А кто твоих акадЭмиков знает, а? – сказала бабушка и вывалила на стол исписанные мелким подчерком старые тетрадные листочки.
– Что это, мама? – спросила жена обкомовского работника.
– Это мои стихи. Писала о любви, потом выбрасывала, потом доставала, опять писала, опять выбрасывала… Так и лежат в коробке. А нашего печатать будут во всех газетах и журналах! Ясно? Поэтом будет. Я сказала.
– Молчать! – шёпотом, чтобы не разбудить внука, сказал дед. Академики ваши, космонавты и уж тем более поэты – хлам! Дело делать нужно! Архитектором будет. Я сказал!
Пока они всем своим обкомовским семейством спорили насчёт имени, мелкие партийные работники, желая сделать приятное своему боссу, как сейчас принято говорить, быстренько смотались в Киев и привезли отпрыску великолепную коляску и детскую кроватку из чистого дерева. Главный обкомовский работник, согласившись, что у архитекторов всегда будет работа и, что немаловажно, будут деньги и почёт, выделил для детской самую большую комнату в доме. Туда и поставили кроватку, коляску, а заодно поселили служанку, которая должна была следить за безопасностью сына первого секретаря обкома. И если вдруг малыш начинал плакать, служанку таскали за жидкие волосёнки и грозили выгнать. Если жена обкомовского работника находила малыша в мокрых пелёнках, то бедная девушка получала такую затрещину, что голова болела потом весь день.
В тот же день, когда у первого секретаря обкома партии родился сын, у бедного сапожника Хаима из Черняхова, тоже родился сын. В отличие от обкомовского первенца, сын Хаима был пятым ребёнком в семье. У бедного, в прямом смысле слова, сапожника было уже два сына и две дочери. С точки зрения наличия детей, он, как вы понимаете, был гораздо богаче первого секретаря обкома.
«Что поделаешь, – вздохнула бабушка, глядя на малыша. Назовём мальчика Йосей, и пусть себе живёт! Тарелка супа и для него найдётся!»
На восьмой день, как и положено еврейскому мальчику, маленькому Йосифу было сделано обрезание. Но сделали это действо тайно, ночью… «Чтобы ни одна сволочь не прознала и не выдала», – сказал Хаим, держа на руках орущий свёрток. Время было смутное, и обрезание можно было приравнять к измене Родине. За обрезание можно было угодить в лучшем случае на долгие годы в Сибирь. Ну а в худшем – туда, откуда не возвращаются. Йосиф был беспокойным мальчиком, потому что он всё время хотел есть, а у его мамы, как назло, пропало молоко. Чтобы малыш не орал, как зарезанный, ему засовывали в рот кусочек марлёвки, смоченный в сладком вине. Он так и засыпал, посасывая эту марлёвку.
Нужно добавить, что семья Хаима жила в сыром подвале, состоящем из одной единственной комнаты. Кровати стояли везде, даже у дверей. И тогда, когда жена обкомовского работника ехала на работу в шикарном легковом автомобиле с личным водителем, жена бедного сапожника Хаима полночи стояла в очереди за хлебом. Получив заветную буханку, она бежала в детскую кухню, чтобы получить хоть немного молока для маленького Йоси.
И наконец, на пару месяцев позже, чем у горкомовского чиновника родился сын Ким, у бедного сапожника – Йосиф, в семье родного брата Хаима, Шлёмы, тоже родился мальчик. Назвали мальчика самым, что ни на есть библейским именем Давид. Но брат Хаима, Шлёма, не хотел знаться со своими бедными родственниками, так как во все времена было известно, что бедный богатому не товарищ, даже если и родной брат.
