– Ты думаешь, я пьяница? – задала Елена Николаевна до сих пор не решенный для себя самой вопрос. Отнесем его к числу риторических. – Вот они, думаешь, не пьют? – ткнула она пальцем в телевизор, по которому показывали хоккейный матч.
– Не знаю, – ответила я. Но доводить дело до конфликта с самого начала не хотелось.
– Пьют! – убежденно заявила женщина и засунула в пьяные мягкие губы «Беломорканал». – Но дело свое знают. Играют Мальцев, Харламов, Достоевский.
Это, конечно, был шедевр городского фольклора. Писателя Достоевского дама с «Беломорканалом», правда, перепутала с хоккеистом Полугаевским, но ничего страшного – все было в рамках жанра. Позже мы с однокурсниками на наших вечеринках, поднимая бокалы, любили повторять – «Пьем! Но дело свое знаем». И кто-нибудь обязательно добавлял, как рефрен: «Играют Мальцев, Харламов, Достоевский».
Мы с соседкой выпили еще чаю, потом – бокал «Вермута». Закусывали квашенной капустой. Мне по-прежнему не хотелось вступать в конфликт. Потом Елена Николаевна встала со своего стула, немного покачиваясь, направилась к шкафу и бережно извлекла оттуда старый серый пиджак с плечиками. Я помогла ей надеть его, и женщина уставилась тупым задумчивым взглядом в мутноватое зеркало шкафа. Я подумала, что во времена господства серых пиджаков моя соседка была очень даже хороша собой.
Потом Елена Николаевна подошла к столу и разложила передо мной семейные фотографии. И я не без интереса узнала, что муж Елены Николаевны Николай Павлович происходил из культурной и состоятельной петербургской семьи. Дама в шляпке и в блузке с брошкой, с уверенным и немного высокомерным взглядом на фото была его мамой. Николай Павлович пошел работать на Ленинградский часовой завод, встретил там Елену Николаевну, сразу женился на ней, у них родилась дочка и на этом карьера его закончилась. Поступать в институт и продолжать музыкальную деятельность Николай Павлович не стал. Он остался работать на заводе. А Елена Николаевна начала пить. Вот только почему это случилось, мне так и не удалось узнать, возможно, в этом крылась какая-то семейная тайна.
– Дочь у меня коммунистка, муж – передовик производства, а я – пьяница, – сделала заключение Елена Николаевна с какой-то непонятной для меня гордостью и поставила на одну из пожелтевших фотографий пустую бутыль «Вермута». Я убрала пустую бутыль, исходя из народной приметы. На фото по послевоенному полупустому Невскому в длинном пальто шел красивый черноволосый мужчина, держа под руки скромную миловидную девушку в сером пиджаке. И оба они улыбались – видимо, думая о своем светлом будущем.
Николай Павлович был удивительным человеком. Я рада, что была знакома с ним. Он был, на мой взгляд, настоящим питерским интеллигентом. Он вырос, действительно, в культурной семье. Его мама – та самая, с брошкой – пережила блокаду, она запрещала растапливать камин книгами, менять их на еду, она мужественно сохранила семейную библиотеку почти в неприкосновенности. Образованная женщина хотела, чтоб Николай Павлович играл на фортепиано, и он учился музыке, чтобы угодить матери. Когда я жила на Марата, Николай Павлович иногда музицировал на фоно, но руки у него были уже не те, костяшки пальцев были увеличены из-за артрита и тяжелого физического труда на заводе. Николай Павлович не мог бросить и предать свою жену, больную безвольную женщину. Он даже голос не мог на нее повысить. Они никогда не ругались. Я не слышала от мужчины ни одного матерного слова. Интеллигентность – это внутренний нравственный стержень, ответственность за старшего по возрасту или больного. Это в характере Николая Павловича было.
