Печатные же тексты изготавливают и распространяют как предмет, в который не обязательно вовлекаться, когда везде вдоволь печати, а информационный прогресс позволяет выпустить бесконечно много текстов. С верой в печать можно основательно оторвать закон от себя, принимая напечатанное за право и зная притом, что его уже никому не по силам вполне прочесть, что никто уже не сможет отыскать в нем все нужное, узнать его и понять>93. Цифровая же запись усугубляет все тем, что законодательства с нею можно выпустить беспредельно много, на недоступной восприятию скорости и с той же скоростью его менять. Ей к тому же не нужно уже большого объема печатных работ, чтобы записанные и переписанные законодательные тексты быстро разошлись по любому числу получателей. Электронные информационно-справочные системы и сети многое возмещают в этих издержках, ибо связывают право перекрестными ссылками и позволяют быстро найти в нем все нужное, но сами не пишут законодательства и не делают его внятным, надежным и компактным. С этим, право, кажется, уходит из обращения среди людей, чтобы самому сделать все вместо них. Однако действовать, то есть быть регулирующей причиной юридических деяний и явлений, право может лишь эмоциональными и умственными способностями живого человека со всеми его образами, идеями, ценностями, а также человеческими ограничениями, которые не позволят праву исполниться так много и меняться так быстро, как пишут и меняют законодательство.
Обыденности и прогрессу с письменными удобными средствами не заменить и не пересилить собою права, зато с ними растет беспечность, падает правовое чутье, потому что запись, набирая силу главного и последнего резона, приближает право к забвению>94. Не примечательно разве, что ко времени Компиляций Юстиниана, Эклоги Льва III Исавра, Базиликов Василия I Македонянина и Льва VI Философа право пришло в упадок и расцвел византизм? Разве возобновилось римское право, когда арабы вернули Компиляции в Европу, и разве не оставалось оно пять-семь веков среди «искусств» в упражнениях католических университетов? Разве не силы ума и правового чувства постепенно вернули его к жизни, когда речью, обдумыванием и обсуждением, рукописной работой и воспитанием юристов Европа частью возобновила античный материал в новой обстановке? А яркие кодификации XIX века разве не повели затем Европу в «юридический позитивизм», когда законодательная буква и библиотека чуть не «съели» право? И разве не обсуждают (и не осуждают ли) парламентское ожесточение в написании наших законов заодно с отчаянием от беззакония? Правовая письменность иной раз дает почву не праву, а произволу той разновидности, когда право знают лишь в письме, которое даже бессмыслицу узаконит, лишь бы ее записали.
Впрочем, издержки и риски – это попутные или побочные последствия письма, которое возвышается в праве не одной лишь беспечностью людей, но и силой уважения, которым человек напитался за несколько тысячелетий книжной письменности. Примерно так люди уважают хлеб при бессчетном разнообразии доступной пищи. В наследство от священнописаний образ книги вобрал в себя авторитет носителя закона, истины – до сих пор, в отличие от многих вещей, нельзя спокойно выбросить ни хлеб, ни даже ненужную и пустяшную книгу или сжечь ее, не поискав оправдательных тому причин хотя бы для себя самого.
