Читать онлайн Айя Субботина - Предатели

1. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Глава первая: Анфиса

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая: Анфиса

Платье Светы мне жуть как велико.

Портниха охает и вздыхает, чуть не проглатывая шпильки, всплескивает руками и нервно подбирает то тут, то там, пытаясь скрыть очевидные недостатки.

Света выше меня.

У Светы длиннее ноги и больше грудь.

У Светы шире бедра.

Но Света сейчас далеко – не достать, не догнать.

Сестра, что же ты наделала?

Зачем ты так со всеми нами?

— Тушь потечет, - строго, словно генерал на плацу, командует мать. Подходит, резко и грубо, словно с куклой, опускает мои руки вниз, подальше от лица. – Тебе не стыдно сопли пускать?

Мне очень стыдно.

В мои-то двадцать шесть и с такими внешними данными вдруг отхватить самого Островского – это даже не удача. Это – чудо.

Чудо для всех нас, потому что меня предложили наобум, просто так, вдруг согласится взять взамен красивой Некрасовой – некрасивую.

Никто не верил, что согласится.

А Островский посмотрел на меня, как барин на вошь, покрутил пальцем, чтобы показала себя со всех сторон, и сказал: «Беру».

Даже для приличия не поторговался. Хотя мог.

Ох, Светка, зачем ты так со мной?

— Это никуда не годится! – вскидывает руки портниха и почему-то яростно трет и без того покрытые странными высыпаниями щеки. – Я просто… отказываюсь!

Мать медленно поворачивает голову в ее сторону.

Молча, как она умеет. Взгляд, от которого вянут цветы и замертво падают птицы. Вот так же она и на меня смотрела всю жизнь, потому что младшая «рожей не вышла», и у нашего бедного, но очень именитого семейства вдвое уменьшились перспективы снова заблистать в свете богатств наших с сестрой будущих мужей.

— Ты дура? – спрашивает мать, чуть не кроша несчастную портниху взглядом. – Ты знаешь, за кого она выходит замуж? Знаешь, что с тобой сделает ее муж, если хоть в одной газете напишут, что невеста Островского была «недостаточно элегантна»?

— Но я не… - лепечет несчастная женщина, боком подходя к небольшому возвышению посреди комнаты, на котором я уже битый час изображаю безмолвный манекен. – Я попробую, Инга Игоревна.

— Нет, милочка, - щурится мать. – Ты – сделаешь на совесть. И у тебя в запасе целый час. Один великий генерал говорил, что за шестьдесят минут можно начать и выиграть войну.

Ее любимая цитата.

Я слышала ее так много раз, что даже пыталась найти первоисточник, чтобы узнать, кто же выиграл целую войну всего за один час. Так и не нашла. И поняла, что мать просто все придумала. Но ведь куда интеллигентнее прикрывать амбиции чьими-то цитатами, чем говорить об этом от своего имени.

Мне так отчаянно хочется, чтобы она хоть раз оказалась в проигрыше, но и сегодня мать на высоте.

Когда портниха заканчивает, платье сидит на мне так, словно сшито на мою маленькую грудь и узкие плечи. Ничего нигде не топорщится, не выпирает и не вздувается. Кружева лежат на коже, словно приклеенные.

Мать отходит в сторону, обходит меня, осматривая, точно породистую кобылу.

Морщится.

Как обычно.

Для нее все недостаточно идеально.

Кроме Светланы.

Которая очень идеально вышла замуж и сбежала за пару дней до свадьбы c Островским.

— Неплохо, - выносит вердикт мать.

И это чуть ли не самая большая похвала от нее, какую я слышала за всю свою жизнь.

Так и хочется спросить, не распять ли себя в угоду ее планам на хорошую жизнь – может, хоть тогда на что-то сгодится и «паршивая овца».

Но я молчу.

Все уже решено.

Все уже не имеет значения.

Как сказал тот парень?

Я вздрагиваю, словно колючий январский ветер пробрался под кожу и выстудил кости.

«Ты нужна здесь только Деве Марии, детка. Христос, я слышал, родился глухим…»

2. Глава вторая: Анфиса

Глава вторая: Анфиса

Днем ранее

В храме холодно, словно в склепе.

Я медленно, на деревянных ногах иду по узкому проходу между ровными, словно под линейку, рядами тяжелых темных скамеек.

Мне страшно.

Мне так страшно, что хочется, как Света, бросить все и убежать. Далеко-далеко, в ту часть света, где я смогу забыть взгляд Островского и его это великодушное: «Беру!»

Отмыться бы, содрать с себя вместе с кожей. Залить в уши расплавленный свинец, да только все равно ведь останется в памяти сухой голос и пустой взгляд. Разве что немного голодный.

Разве мужчине под пятьдесят не должно быть все равно до… секса?!

Я закрываю глаза, прошу Бога простить меня за непотребные мысли в храме его.

Мне нужно помолиться. Сесть на скамью, собраться с мыслями и попросить себе еще немного храбрости. Своей уже совсем не осталось. Ноги, словно спички, выкручивает в обратную сторону, а в голове вертится заевшей пластинкой: «Это не твоя ошибка, не твой грех, не тебе за него на крест…»

А кому же еще?

Когда в семье голод – на убой пойдет даже паршивая овца.

Я останавливаюсь, когда замечаю прямо перед алтарем высокую мужскую фигуру.

Не сразу понимаю, почему испытываю прилив негодования – не все ли равно, кто пришел к Богу в тот же поздний час, что и я?

Но я пришла с просьбами, а этот – с сигаретой и бутылкой абсента. В свете свечей зеленая жидкость отдает желтизной первосортного яда.

Мужчина лениво, как будто ему невыносимо наскучила жизнь, подносит сигарету ко рту, затягивается и, запрокинув голову, выдыхает дым под потолок.

Потом пьет прямо из бутылки.

Яд плещется за стеклом громко, словно шторм.

— Не крадись, мышка, - говорит этот безбожник на удивление низким голосом. – Бог тебя все равно уже увидел.

Я останавливаюсь, покрепче хватаюсь двумя руками за ремень переброшенной через плечо сумки.

Он весь в черном. Потертая с надписью «Трахни нормальность!» кожаная куртка в гранжевом стиле. Кожаные штаны, испачканные ниже колен. Тяжелые армейские ботинки. Рваные полуперчатки, из которых торчат бледные длинные перепачканные пальцы.

Между нами пара метров, но мне страшно подходить ближе.

Не знаю почему.

И дело вовсе не в его странном виде – таких «альтернативных» в метро полно, можно сачком выбирать, как угрей.

Это просто странное, необъяснимое чувство опасности. Как будто если он сейчас повернется – моя жизнь обломится, как замороженная креоном птичья кость: сразу, безвозвратно.

Может быть, вот так и «включается» инстинкт самосохранения?

Стыдно должно быть – испугалась какого-то… панка.

Но все равно пячусь обратно к двери.

Ровно на три шага, потому что мужчина расслабленно, медленно и тягуче, словно у него в запасе еще три века жизни, поворачивается на пятках.

У него глаза – голубые, как у тех мертвецов в известном сериале.

Слишком яркие и слишком безразличные.

Куртка наброшена на голое тело, не застёгнута. На плоском сухом животе – пара косых шрамов, уже побелевших от времени. На худой груди – еще один, свежий, кровоточащий.

Переносица опухла под испачканным пластырем.

В уголке рта – засохшая кровь.

На щеке – темная тень синяка.

Он немного наклоняет голову к левому плечу, и темно-рыжие взъерошенные волосы рваными прядями падают на глаза до самого носа.

Я не могу сдержать испуганный вздох.

Господи, этому мальчишке лет двадцать – не больше. Что с ним случилось?! Кто его так?

— Пришла покаяться, грешница?

Он снова затягивается. Смакует дым, долго перекатывает его во рту, словно экзотическое лакомство. Выпускает тонкой струйкой. Выдыхает со стоном боли… и какого-то порочного удовольствия.

«Всевышний, прости грешника, ибо не ведает он, что творит…»

Идет прямо на меня.

Не могу пошевелиться.

Не могу дышать.

Как будто мало мне было мерзкого взгляда Островского, чтобы теперь цепенеть от страха перед этим… полоумным юным Дьяволом.

Стыдно должно быть, он же просто… мальчишка.

Он останавливается так близко, что я чувствую тяжелую абсентную полынь его дыхания.

— Ты нужна здесь только ей, детка, - тычет в сторону Девы Марии зажатой между пальцами сигаретой. - Христос, я слышал, родился глухим…

У него улыбка безумца.

На его правой щеке следы от тяжело перенесенной ветряной сыпи: россыпь маленьких впадин по коже. Я пытаюсь не смотреть, но это – единственное место на его лице, которое не разбито и не кровоточит.

А я до смерти боюсь крови.

Тем более, когда она так близко, что ее соленый, с привкусом железа запах уже въедается в ноздри и пробуждает желание бежать со всех ног.

— Тебе лучше уйти, - слышу свой голос, как будто в наш странный диалог вдруг вторгся кто-то третий.

— Потому что я пьяный? – Дьявол демонстративно хлещет их узкого горлышка и даже не морщится, когда крепкое спиртное растекается по нижней губе. Это ведь спиртом – в свежую рану. Мне и помыслить о таком больно, а рыжему хоть бы что. – Всем нужен бог, детка. Особенно таким, как мы: кто приходит к нему под покровом ночи.

— Я – не такая как ты! – слишком громко.

Он еле заметно и снова с ленцой приподнимает бровь. Отклоняется, чтобы рассмотреть меня с ног до головы. Хочется съежиться под этим оценивающим взглядом. Он словно в душу, куда-то так глубоко, что становится почти физически больно.

— У тебя вид училки, которая проверяет тетрадки и, черкая ошибки красной пастой, мечтает, чтобы хулиган с задней парты отодрал ее в задницу в лаборатории по физике. Пришла покаяться в грязных помыслах?

Он вальяжно, как какой-то бог смерти из японской мифологии – с нашей разницей в росте и его худобой выглядит именно так – наклоняется к моему лицу, проводит по губам кончиком фильтра, и я понятия не имею, почему до сих пор не сбегаю.

Боюсь его до ужаса.

И… не могу отделаться от размытых образов школьной лаборатории, скрипучей парты, на которую меня усаживают вот эти грязные окровавленные пальцы.

Он точно Дьявол!

Он почти некрасив. На его жилистый живот и шрамы больно смотреть.

Его глаза словно выжигают все хорошее и светлое в душе.

Но он будит во мне то, о чем я не думала никогда в жизни. Чего в моей голове не могло бы появиться даже в те дни, когда я заболела тяжелый гриппом и несколько дней провалялась в бреду с температурой под сорок.

— Или, может… – продолжает издеваться Дьявол, осматривая идеально гладкие скамьи из темного дерева. 

— Ты омерзителен, - нахожу силы на ответ и нечеловеческим усилием воли сбрасываю наваждение.

И когда мне начинает казаться, что в ответ на мое сопротивление он придумает очередную гадость, Дьявол пожимает плечами. На миг становясь совершенно нормальным, почти обычным мальчишкой своих лет. С немного вытянутым узким лицом и тонкими бесформенными губами. На такого девчонки точно не вешаются гроздьями, но…

Когда это странное мгновение проходит – он снова превращается в уродливого, но притягательного хищника, которому хочется отдаться на съедение. Лечь рядом, вытянуть шею и ждать, когда сделает больно.

Плевать, что он громко смеется, когда крещусь и по широкой дуге обхожу его, чтобы подойти к алтарю.

Это просто пьяный мальчишка.

А у меня просто нервы, страх и полное непонимание, что теперь будет с моей жизнью.

— Я бы тебя трахнул, - слышу в спину. – Где сама бы захотела. Хоть ты и страшненкая, и старовата.

Вот урод.

Прости меня, господи, за недостойные мысли.

Люди не становятся такими без причины.

Что-то ломает в них человечность, превращает в существ, которым плевать на всех, у которых за душой только черная пустота.

Я присаживаюсь на скамью, скрещиваю пальцы в замок.

«Спасибо, Всевышний, что в моей жизни по крайней мере нет вот таких черных дыр…»

3. Глава третья: Рэйн

Глава третья: Рэйн

«Я всегда начинаю самоуверенно, но забиваю хуй и тону у самого берега»

 © Oxxxymiron miXXXtape II: Долгий путь домой, Песенка Гремлина