– Привет, мам, ты уже встала? – спросила я.
– Да, я на ногах с половины седьмого. Твой дорогой братец заезжал сегодня с утра пораньше.
Эта, казалось бы, будничная фраза означала, что с Вимом опять какая-то проблема.
– Приятно слышать, – ответила я, намекая, что понимаю – визит был отнюдь не из приятных.
– Заскочишь сегодня? Я купила тебе сушеных ананасов. – На самом деле это означало: приезжай немедленно, мне нужно тебе кое-что сообщить, и это срочно.
– Отлично, сегодня заскочу, – сказала я. Имелось в виду: я приеду прямо сейчас, потому что знаю, что нужна тебе. – Ну пока, мамочка.
– Хорошо. Пока.
* * *
Так мы общаемся друг с другом с 1983 года: у каждой фразы может быть двойное дно, в каждом будничном разговоре присутствует смысл, известный только членам семьи. Мы начали так разговаривать, когда стало известно, что Кор и Вим похитили Фредди Хайнекена.
С тех пор Министерство юстиции установило за нашей семьей наблюдение, и все наши телефонные звонки поставлены на прослушку. Мы были вынуждены научиться особому языку, известному только внутри семьи.
Помимо языка намеков, который мы использовали в разговорах с Вимом, мы изобрели собственный способ обсуждать его дела между собой. Вим опасался представителей власти, а мы опасались Вима.
Поэтому я точно поняла, что хочет сказать мама, хотя любой, кто нас подслушивал, не услышал бы ничего интересного.
Решив кое-какие рабочие вопросы, я поехала к маме. Прожив несколько лет в южной части Амстердама, мама переехала обратно в Йордаан, в центр города, где семья жила раньше и где прошло наше детство. Я знала каждый камень на мостовых между улицами Палмграхт и Вестерстраат, где протекала моя жизнь от рождения в 1965 году до пятнадцатилетнего возраста, когда мы переехали в Стаатслиден.
Раньше Йордаан был рабочим районом – районом городской бедноты, если говорить точно. Его жители называли себя «йордаанскими». Это были своенравные люди, не склонные скрывать свои чувства, но относившиеся друг к другу с уважением – по принципу «живи сам и давай жить другим». Начиная с семидесятых в этом историческом живописном районе стала селиться более образованная молодежь, и в конце концов он стал исключительно популярным местом. По мере прибытия «чужаков» коренных йордаанских становилось все меньше. Маме нравилось жить там в окружении давно знакомых ей людей.
Я припарковалась на улице Вестерстраат и пошла к ее дому. Мама ждала меня у входной двери. Трогательная милая старушка, такая хрупкая в свои семьдесят восемь.
– Привет, мам. – Я поцеловала ее в слегка морщинистую щечку.
– Здравствуй, дорогая. – Мы сели на кухне, как всегда.
– Чаю выпьешь?
– Да, с удовольствием.
Немного повозившись на кухне, она поставила на стол две кружки.
– Итак, что происходит? Я вижу, ты плакала. Он что, опять тебя доставал? – спросила я.
– Еще как. Он хочет зарегистрироваться по моему адресу, а я этого не хочу, я просто не имею права, это коммунальное жилье для престарелых, и детям сюда нельзя. Если бы я на это пошла, начались бы неприятности и меня могли бы выставить на улицу. Он рассвирепел, когда я ему отказала, и его опять понесло. Я плохая мать, не хочу ничего делать для своего ребенка… Хорош ребеночек! Ему пятьдесят шесть лет! Он все время орал так, что я боялась, как бы соседи не услыхали. Он прямо вылитый отец, просто копия. – Мама повторяла это раз за разом, словно ей нужно было произнести это вслух, чтобы поверить.
