Внезапно все прежнее, казавшееся завершенным, уступит место жизни, которую еще только предстоит прожить. В настоящем явственно проступят приметы грядущего, да, будущее начнет являть себя в разнообразных намеках. Неужели вот-вот придет время выбросить неудавшийся, опостылевший, изъеденный исправлениями и кляксами черновик, чтобы освободить место для ненаписанного романа, еще не существующего, но уже начинающего проявлять ясные очертания, настежь распахнутого в размахе возможностей, являющего себя в несказанном совершенстве? Завершить его покажется сущим пустяком, чем-то не слишком обременительным и затратным. Однако до того, как эта минута настанет, должно будет произойти немало неинтересного. Или даже страшного. Вдруг промелькнет неясная мысль, что все, готовящееся свершиться, способно оказаться похожим на предсказания из старого бабушкиного молитвенника. Вдруг впереди именно те дни, когда люди будут искать смерти, но не найдут ее? Пожелают умереть, но смерть убежит от них? А что, если и взаправду солнце превратится во тьму, а луна – в кровь? А ты так и будешь молчать, лишишься речи до того самого позднего дня, как все это сбудется. Но не бойся. Видать, тебе надлежит молча пророчествовать во языцех, безмолвно предрекать беды.
Эпизод третий,
сейчас мы едва не обрушим на героя непоправимую катастрофу
Вспышки золотарника и циннии, обжигающий ветер, тяжелый запах акаций, купающиеся в пыли воробьи. Грациозность стрекоз, выбирающих для полета самые причудливые траектории. Если среди читателей этих строк найдутся прозябающие в холоде, то такую погоду они наверняка назовут отменной. Да, над городом вовсю распустится жара, солнце начнет пáрить все сильнее, раскаленный от коричневатой пыли воздух заставит листву потемнеть, и все же нарочитая духота выдаст агонию лета. Пока еще рано говорить об избавлении от мучительной лихорадки, но ведь скоро, очень скоро крохотные буро-желтые свитки покинут старую библиотеку и угрюмо отправятся с просветительской миссией в самую гущу глинистой грязи (никто не услышит их последнего, прокаженного звона). К этой минуте пламя в печи, наверное, уже почти погаснет, станет ясно, что продолжение невозможно, что дальше – лишь холодный, долгожданный, благостный пепел. Останется только окунуть в него ладони.
А пока что Петр минует старую голубятню. Заключенных птиц как раз на полчаса выпустят покружить над крышей, их дробящиеся тени примутся прорезать черные линии в ослепительном, неистовом сиянии. Он услышит крылья, покажется, что никаких птиц и нет – только шелест невидимых ангелов. Сначала в воздух поднимется один, самый смелый, и всеобщее хлопанье крыльев представится лишь аплодисментами зачинщику, но скоро шорох взвеется выше, гораздо выше крыши птичника, и все они, словно прикованные к земле невидимыми длинными цепями, превратятся в быстрые, зернистые полосы. И тут Петр тоже провалится куда-то внутрь надтреснутого неба и вспомнит повторяющееся видение.
Вот как оно попытается возникнуть на этот раз.
Четыре белые птицы, прилетающие из невообразимой перспективы. Их бешеный блеск, их сверкающие тени. Он, ожидающий за широким столом, словно намеревающийся пригласить гостей к вечере. Но на столе ничего нет (да и что ему предложить им?) – чистая поверхность, вестники садятся по углам. Четыре огромные птицы начнут раскладывать на столе неясные, не собирающиеся в смысл знаки. Он не сможет разгадать предлагаемый шифр. Четыре птицы, четыре символа. Вспышка. Сон прервется, толком не успев начаться.
