Темнеет ли кожа вокруг глаз, напитавшись слезной влагой?
– Ты как? – Мишка обратился ко мне спокойным и добрым голосом, почти нежным; по необходимости он умел говорить такой интонацией.
Я ничего не отвечал; меня снова начали душить слезы.
– Отдай мне его, – он прикоснулся к вкладышу, но я так и не выпускал его из рук, – ты же ничего этим не добился, не так ли? У тебя будет еще миллион таких вкладышей.
– Откуда?
– Ты вырастешь и купишь их себе.
– Это слишком долго ждать.
– Тогда выиграешь.
– Но я плохо играю. Вот Серж, он да… он…
– Тогда давай я нарисую тебе целую уйму купюр. И гораздо лучше этой. Хочешь?
Я поднял на Мишку зачарованные глаза. (В них немножко пощипывало).
– Хочу! Обещаешь?
В этот момент я выпустил вкладыш, и он оказался-таки у Мишки.
– Да, обещаю.
– Поклянись!
– Клянусь…
– А они двухсторонними будут?
– Ну конечно. Как настоящие лиры… Фломастерами нарисую.
Короткая пауза. Я думал, Мишка прямо сейчас, только вкладыш оказался у него, развернется и пойдет отдавать его Сержу, но он не уходил, все стоял и смотрел на меня.
«Так не делают в реальности. Он должен был тотчас уйти».
Мы с ним были теперь как будто в фильме, отыгрывали сцену, но и представления не имели, что мы на самом-то деле актеры – ибо это реальная жизнь…
Как фильм.
В маленьких клеточках Мишкиной рубахи застряли кусочки теней, с желтовато-солнечными окаемками.
– И вовсе не двухсторонняя эта купюра, как Серж утверждал. Там, на другой стороне, все то же, название жвачки. Серж проиграл спор.
– Ну тем более значит нет в этом вкладыше ничего ценного и не стоило тебе так поступать.
Я мигом вскинул голову и посмотрел на него. Он, вероятно, понял, что допустил промах, но обратной дороги не было, и теперь Мишка соображал, что бы еще сказать.
– Знаешь, я не был… я не был до конца честен с тобой, Макс.
– В смысле… ты не нарисуешь мне лиры?
– Нет-нет, я не о лирах… лиры-то я нарисую. Конечно, нарисую. Но я о другом. Помнишь, я сказал, что ты вырастешь и купишь себе миллион таких вкладышей?
– Да.
– Не купишь. Просто потому, что тебе уже не будет этого хотеться.
– Будет!
– Нет… не будет…
Я мог начать спорить с ним, но в его голосе слышалась такая глубокая убежденность и ни единой капли той нервной напористости, с какой он, бывало, принимался спорить со мной или дергаться по пустякам, – что я так ничего и не ответил ему; Мишка после короткой паузы прибавил еще:
– Тебе будет хотеться много всякой всячины. Но только не вкладышей.
– Выходит, они станут для меня… пустяком? Не будут иметь никакой ценности? – осведомился я недоверчиво.
– Пожалуй. Но само детство… о нет, оно-то как раз напротив… Вот он парадокс, не так ли! О детстве ты будешь вспоминать, как о самом счастливом и первородном этапе своей жизни… Все эти угнетения – о боже, тебе будет хорошо только от того, что они просто были.
– Не может этого быть, – я произнес это не резко, а опять только с оттенком недоверия.
– Говорят, так у всех людей.
Это было самое непритязательное из того, что он сказал за последние несколько часов (так мне тогда показалось).
V
У Широковых и Родионовых обедали всегда на два часа позже, чем у нас, поэтому я не удивился, когда после обеда выглянув из окна, увидел перед моим домом Пашку с Сержем – они стояли на дороге.
Заметив меня, Пашка гадливо ухмыльнулся.
– Эй, клоп! – дальнозоркие очки сильно увеличивали его глаза, придавая им какой-то влажный, теплый блеск, но стоило Пашке чуть повернуть голову, и стекла тотчас затерлись непроницаемой серебряной слюдою; то, что он говорил, я слышал через открытую форточку, – ты думаешь, мне так нужен этот вкладыш?
