Прекрасный - страница 8
– А вы когда-нибудь забываете, когда любите что – любите? – зажмурившись, выпалил он. Бормотание прекратилось. Митя приоткрыл один глаз. Люди за столом, не шевелясь, внимательно смотрели на него, а Василевский замер, не донеся ручку до бумаги.
– Я – никогда! – горячо воскликнул Митя, для верности изобразив рукой интенсивность этого своего «никогда». Василевский отложил ручку в сторону, грудастая темноволосая дама рядом с ним почему-то наклонилась и спрятала лицо у него на плече. «Жена, наверное», – подумал Митя и продолжил:
– Это как зубная боль, только наоборот – наоборотная зубная боль. Только там ноет, а здесь и слова нет, – честно говоря, он не очень понял, что хотел этим сказать автор, но на всякий случай скривился и осторожно подвигал челюстью – уж что-что, а зубную боль он себе представлял ой как хорошо. У брюнетки в розовом задергались плечи. Молодой мужчина в синем свитере справа от Василевского уронил лицо в ладони и беззвучно затрясся, не то от смеха, не то от рыданий. Василевский сидел прямо, всем своим видом выражая крайнюю заинтересованность происходящим.
– Какие они дикие дураки, – улыбнулся ему Митя, глазами показывая на мужчину в свитере и пожимая плечами, как бы говоря «ну дебил, что с него взять». – Те, кто не любят – сами не любят, будто дело в том, чтоб тебя любили.
Василевский, кажется, перестал дышать, завороженно глядя на него так, словно бы Митя был брюнеткой в розовом, внезапно показавшей честной публике свои сиськи.
– Я не говорю, конечно, – раскованно продолжил Митя, выдыхая – кажется, он больше ничего не боялся, – но встаешь как в стену. Но вы знаете, нет такой стены, которой бы я не пробил… ла, – растерянно закончил он.
В аудитории стояла гробовая тишина, нарушаемая отчетливыми всхлипываниями грудастой брюнетки.
– Э-э-э, – отмер, наконец, Василевский, сочувственно погладив дамочку по плечу, – Дмитрий. Викторович. Уточните пожалуйста, а что это вы нам сейчас прочитали?
– Марина Цветаева, «Повесть о Сонечке», – ответил Митя, украдкой взглянув на исписанную ладонь.
– Но вы же в курсе, что это женский монолог, да?
– Да? – поразился Митя. Комиссия безмолвствовала, лишь грудастая розовая дама продолжала нервно всхлипывать, то и дело прикладывая к покрасневшим глазам бумажный платочек.
Это было фиаско. Полный, лютейший провал. И, главное, на пустом же месте… читал бы спокойно своего Чацкого, но нет, надо было послушаться этого гада! Ну и гнида же ты, питерский, попробуй только на глаза мне попадись…
– А, да, – сжав кулаки, повторил Митя. – В курсе, да
– И почему же вы его выбрали?
– Я? Ну… – я не выбирал, мысленно кричал Митя, я не выбирал, это тот козел кучерявый меня подставил! – …Я просто хотел вас, э-э-э, поразить. Простите.
– Что ж, – после небольшой паузы кивнул Василевский, – полагаю, вам это вполне удалось. А что вы поняли из этого монолога, молодой человек?
– Ничего не понял, – почему-то абсолютно честно сказал Митя. – Только то, что, наверное, не очень люблю Цветаеву.
– Ну тогда прочитайте нам то, что вы любите, – неожиданно улыбнулся Василевский. – Наверняка в вашем репертуаре есть что-то, что вам близко… что-то такое, что вам нравится с детства, может быть?
Наверное, Василевскому не стоило этого говорить. Наверное, Мите нужно было взять себя в руки и на голубом глазу сообщить комиссии, что с раннего детства ему нравятся стихи Пушкина Александра Сергеевича, годы жизни одна тысяча семьсот девяносто девятый тире одна тысяча восемьсот тридцать седьмой, и что конкретно он просто обожает «Во глубине сибирских руд», посвященное восстанию декабристов одна тысяча восемьсот двадцать пятого года. Но Василевский смотрел на него так ободряюще, так ласково, словно бы был его батей, или очкастой библиотекаршей, или воспитательницей в детском саду, гладившей его когда-то по белобрысой головенке, приговаривая: – ну ты артист, Митька, как есть артист! – и вот поэтому, и вот только поэтому Митя, не вполне осознавая, что делает, подошел к столу, взял один из пустующих стульев, поставил перед обомлевшей комиссией, легко вспрыгнул на потертое сиденье и уверенно провозгласил: