Преломление. Витражи нашей памяти - страница 13

Маляр символики тоталитаризма! – вот определение Малевичу по Филимонову. Маляр! Но не художник.

Я не то чтобы увлёкся филимоновскими словоплетениями, но какое-то время в переписке с ним бесплодно дискутировал о смысле человеческого словотворчества, удивляясь нелепым идеологемам его языка, порождённым хаосом его мыслей. Переписка попала в руки главного редактора журнала «Второй Петербург», и он её ни-чтоже сумняшеся опубликовал в очередном номере. Что в итоге ввергло в ступор здешних литераторов, и далее посыпались реплики: «больно умные стали», «словечка в простоте не скажут». Последняя реплика, надо признаться, была вполне справедливой. Куртуазность и вычурность письма ещё не говорят о глубоком уме или интеллекте, а скорее свидетельствуют об обратном – манерности и раздутом эго.

Один серьёзный литератор сказал по этому поводу примерно следующее: «Здесь проявляется своего рода словоблудие, плетение слов-сетей. А сети-то дырявые. Создатель и идейный вдохновитель нового течения просто родил очередного идола, молится на него и ищет себе адептов. Странно, что на его удочку клюют».

Приведу для примера хотя бы несколько филимоновских строк из его поэтического опуса «Внецвели внезантемы»:

О спросе на вневизм можно судить по следующему эпизоду.

Присутствуя на очередном ежегодном книжном салоне в Петербурге, я уютно расположился в павильончике Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России рядом с прозаиком и моим единомышленником Анатолием Козловым. Все книги, в основном питерских литераторов, были плотно разложены на столе-прилавке, и их авторы, время от времени подходя к нашему павильону, интересовались востребованностью своих творений. Среди творений лежала и небольшая книжица стихотворений вневиста Алексея Филимонова. Лежала она в первом ряду и была вполне доступна для собравшихся в манеже толп, жаждущих слова. Но за три дня работы салона никто не удосужился не то что поинтересоваться содержимым книжицы, но даже прикоснуться к ней взглядом.

Чтобы хоть как-то выделить книжицу нашего вневиста, мы с Анатолием положили её в центр стола, окружив бутербродами с красной икрой, сосисками, огурцами и дольками мандарина. Была надежда, что, оказавшись в центре натюрморта, она наконец-то привлечёт внимание читателя.

Борис Орлов, председатель Санкт-Петербургского отделения Союза писателей и один из главных действующих лиц салона, проходя мимо и заметив «пиршество», сказал с ненавязчивым укором:

– Ребята, я всё понимаю, но так тоже нельзя…

Когда мы предложили ему выпить, он наотрез отказался:

– Сейчас не могу, на работе. У меня сегодня ещё три мероприятия.

– Так мы тоже вроде на работе, – согласился мой коллега, – а есть-то хочется. Никто нас не подменяет. Вот и решили, не отходя от кассы, так сказать.

– Ну, смотрите у меня! – дружески погрозил пальцем Орлов, видя нашу трезвость.

Когда мы приняли по третьей и на импровизированном столе осталось только два бутерброда, долька мандарина и огурец, к нашему павильону подошёл сам Алексей Филимонов.

– Как идёт продажа? – поинтересовался вневист, выискивая среди разложенных книг свою.

– Очень хорошо, – сразу отозвался Анатолий, – у меня «Закваски Фарисейской» только две книги осталось. Думаю, если не сегодня, то завтра всё уйдёт.