– Между нами говоря, лучше бы она перерезала первым делом верёвку на шее висельника.
– Господа, – серьёзно ответил на их реплики Лолиф, – женщине очень даже простительно не осмеливаться касаться трупа своего бывшего любовника. Впрочем, это было бы абсолютно бесполезно. Голимин умер за час до того, как горничная его нашла, и именно сам комиссар мне об этом сказал.
– Целый час! – думал Дарки. – Неужели я был ещё у Джулии, когда славянин покончил с собой. Она должна была сказать об этом полицейским, так как теперь у неё нет причин оберегать меня от неприятностей, а это значит лишь одно – завтра моё имя будет фигурировать в полицейском отчёте. Красивое начало карьеры в магистратуре!
– Но, – спросил Лолифа генерал-перуанец, который следил его за рассказом с явным интересом, – разве граф не оставил какой-нибудь предсмертной записки… Чтобы хотя бы объяснить мотив своего поступка…?
– Нет, – ответил Лолиф. – И это вполне естественно, ведь он ведь не думал себя убивать, когда пришел к Джулии. Она отказалась следовать за ним в непонятные дальние страны, и поляк повесился от бешенства, выслушав этот отказ. Это, несомненно, импровизированное самоубийство, спонтанный, а не продуманный акт.
– Факт заключается в том, – вдруг произнёс Ласко, – что этот бедный Голимин был очень экзальтированным человеком. Я его знавал прежде… в Перу… и моя вина в том, что я его представил здесь, в вашем обществе. Я ошибся на его счёт, и когда узнал впоследствии о нём не самые приятные вещи, то решил прекратить видеться с ним. Но постигший этого Голимина финал его жизни меня не удивляет. Я знал, что он был способен на большие странности, а эта, последняя, действительно, самая большая из всех тех, что способен совершить человек.
– Повеситься ради мадам д’Орсо… действительно, это поразительно, – воскликнул Пребор. – Но, согласитесь со мной, какое гадкое воздействие на сознание мужчин имеет эта прекрасная Джулия.
– Мне кажется, – сухо сказал Гастон, – что если рассказ Лолифа точен, то ей не в чем себя упрекнуть.
Дарки никогда не любил этого фата, который бесконечно хвастался своими успехами у светских дам и афишировал презрение к барышням полусвета.
– Дарки прав, – поддержал его офицер. – Женщина никогда не отвечает за глупости, которые ради неё совершает зрелый мужчина.
– Итак, – спросил Ласко с некоторым колебанием, – неужели ничего не нашли на Голимине… никаких бумаг…?
– Прошу прощения, – ответил Лолиф, – я не успел вам сказать, что полиция обнаружила тридцать банкнот в тысячу франков в его портмоне. И именно это стало явным доказательством того, что в этом деле поведение мадам д’Орсо было правильным… если не сказать… безупречным!
– Только потому, что она не ограбила этого бедного поляка после его смерти. Какая заслуга, нечего сказать! – воскликнул Пребор. – Ведь она и без того очень богата!
– Черт возьми! Вот это да! – пробормотал финансист, – у кого же я теперь потребую пять тысяч франков, что я одолжил этому Голимину… неужели у маркизы?
– А у кого ещё требовать…? У комиссара полиции?! И затем, у вас ведь нет расписки, а Голимин должен был оставить целый флот фрегатов и стаю акул из кредиторов. Если он обладал только теми деньгами, что были на нём, каждому из них, возможно, достанется по целому луидору.
– Но, – возразил Лолиф, – ничто не указывает на то, что граф не имел ничего, кроме этой суммы. Он всегда роскошно выглядел, да и сейчас на мертвеце была великолепная шуба.
