Что же касается отца Филимона, то он в очередной раз сумел подложить свинью собрату-сослужителю. Почти наверняка он сделал это неосознанно – то есть как обычно. Этот священник не был монахом, Филимоном его назвали родители, он родился и вырос в Москве. Будучи студентом биофака МГУ, он увлекся книгами Александра Меня и стал прихожанином одного из московских храмов. После МГУ он поступил в Свято-Тихоновский богословский институт и по окончанию оного ждал рукоположения во священники.
Рукополагать его в Москве меж тем не спешили. И тогда он отправился в Мангазейск. Дело в том, что в годы юности, делая только первые шаги на своем церковном пути, будущий епископ Евграф познакомился с матерью Филимона, бывшей тогда активной прихожанкой в одной из московских церквей. Не то чтобы ее советы ему очень помогли, но он сохранил о ней память как о человеке добром и честном. И это определяло особое отношение к ее сыну. Чем сын и не преминул воспользоваться.
Сообразив, что в Москве и Московской области ему ничего не светит, Филимон созвонился с Евграфом и попросился к нему. Вскоре после прибытия в Мангазейск он был рукоположен в священники и, как и ожидал, стал любимцем Евграфа – в том смысле, что ему, как «интеллектуалу» и сыну старой знакомой, епископ спускал с рук то, чего ни одному другому попу никогда бы не спустил.
Отец Ярослав, услышав о «болезни» отца Филимона, почуял, что и в этот раз случилось нечто в этом роде. Недугом могло оказаться все что угодно – вплоть до мозоли на ноге и случайной диареи. А всего вероятнее, что «интеллектуалу» просто не хотелось тащиться в Кыгыл-Мэхэ и болезнь его была вполне виртуальной. Однако если любому другому священнику в этой ситуации пришлось бы как-то объясняться, то Филимону архиерей верил на слово.
– Ваше Преосвященство, мы тут ремонт затеяли… Простите, но у меня же был выходной по графику, жену одну бросить не могу…
– Прямо мор у меня в епархии! – раздраженно ответил Евграф. – Один болеет, у другого ремонт… Что мне, одному, что ли, ехать?!
– Простите, Владыко… – несколько неопределенно, но еще не сдавшись, промолвил Андрейко.
– Даже Челышев, и тот не может – с матерью у него какие-то проблемы… – так же раздраженно, но уже несколько задумчиво, сказал Евграф.
Возникла пауза. Архиерей, очевидно, о чем-то размышлял. Отец Ярослав посмотрел на свою жену, ожидавшую окончания разговора. Елена стояла, уперев руку в бок, в трико и растянутой майке; на голове у нее была свернутая из газеты пилотка. В другой руке находилась кисть, смазанная свежесваренным клеем, и кисть эта слегка покачивалась, раскидывая по настеленным на полу газетным полосам капли клейстера… И поза, и движения кисти не предвещали ничего особенно хорошего. В последнее время отношения с Еленой приобрели странную напряженность. Все, что ни делал Ярослав, стало ее раздражать. Если он, заходя домой, ставил обувь в одном углу, то жена непременно переставляла ее в другой. Точно так же дела обстояли с чайником на кухне и книгами на книжных полках и на столе. И все сопровождалось язвительными комментариями.
Раньше Лена так себя не вела. Столь неприятная перемена в ее характере, по странному совпадению, произошла вскоре после того, как Челышев стал «другом семьи». Однако отец Ярослав пока что эти факты не связывал…
– А сделаем так, – вновь раздался в трубке голос архиерея. – Ты собирайся, как я тебе и сказал. А что до ремонта, то я отправлю к вам Челышева. Вы вроде в нормальных отношениях, вот пусть он и поможет. Ему с матерью все равно не круглые сутки сидеть, так что пусть поработает.
