А как-то Сева Елизарович после закончивших смену рабочих подравнивал в котловане стенки. В брезентовую робу одет был, в панаме, потому дядя Семён его, видно, и не признал. Остановился наверху, сплюнул, и с досадой говорит:
– Ну и чо ты на него, те-те-те, горбатишься?! Тебе это надо? Ну?! Заче-ем тогда?! Кто он тебе такой, отец родной, что ли? Те-те-те!
И ещё несколько раз вдогонку те-те-те своё.
А однажды Надежда Никитична, запирая калитку часовни, не сдержалась, когда Дрогов в своей манере харкнул в очередной, и сказала ему в сердцах:
– Ну, голубчик, ну не поглянулась тебе наша затея, наплюй, кто ж против. Но сделай это не рядом с храмом. Пройди метров сто и плюкай в своё удовольствие хоть час, хоть два, пока слюна у тебя не закончится. Именно! Здоровей будешь. Ну, покарает же тебя Господь. Подумай об этом. Злоба ж никогда к счастью не ведёт.
Не возымело её увещевание доброго результата. Плюётся Дрогов по-прежнему и плюётся, не угомонный. А Надежда Никитична глядит из окна своего дома и не то чтоб горюет и скорбит, но копится в ней протест серьёзный. И наконец, опять же в сердцах, от некой безысходности – ну, в самом-то деле, что поделаешь с таким злобствующим элементом? – топнула и выразилась более чем определённо:
– Да чтоб тебя!..
И… на другой день. Шагает наш неуважительный Дрогов мимо. С бидончиком в руке. Пивко, очевидно, в бидончике. Ну не молоко же. Шагает. Воинственно напряжён – по плечам угловатым видно, по ухарской подскакивающей походке. Поравнялся. Надежда Никитична за окном замерла: плюнет, не плюнет? Замерла в томительном ожидании. Плюнул!
Закрыла глаза Надежда Никитична, не от отчаяния закрыла, а так – от усталости скорее. Не прошибаемый, значит, человек. Такова, видно, натура его и всё тут. И не собирается меняться. Чихать ему на всех. И на всех святых впридачу.
Открыла затем глаза, глянула в окно с укоризной и что же?.. Упал дядя Дрогов на колени, бидончик рядом с ним, не расплесканный, хоть и накренился. Новый способ пофиглярничать придумал прощелыга, – решила Надежда Никитична, – понасмешничать изволит таким оригинальным способом? Но нет, стоит на коленях Дрогов так, будто громом его поразило – не шелохнётся, оцепенел, лицо без всякого выражения, окостеневшее будто. И минута проходит, и другая… четверть часа минуло, а он всё в том же положении.
Бабка Нюра, соседка Двушкиных насупротив, кричит ему, высунувши поверх забора голову свою в платочке – её этакое необычное состояние односельчанина, знать, также изумило и озадачило. И кричит она поэтому шалопаю – попросту, по-свойски:
– Эй, Сёмка, ошалел, чо ли? Чего изгаляешься, лошак ты эдакий? Вставай давай, скаженный! Неча дурня корчить – не в цирке, чай! Чо ты, право, пугалом нанялся?
Затем опасливо, бочком выходит за калитку, вприступку маленьким шажками приближается к пугалу, поправляет на голове платок и, как птица наклоняя голову то влево, то вправо, оглядывает его, и только после этого пытается растолкать непутёвого односельчанина в одно плечо, затем в другое. Наконец, ей удаётся раскачать горемыку и помочь подняться тому на ноги. Всовывает в руку бидончик, провожает по улице до поворота, покуда Сёмка не приходит в себя более-менее и не обретает устойчивую походку. Вдогонку бабка Нюра напутствует:
– Упился, окаянный! На кого похож стал! Иди-иди, не оглядывайси! Ишь!
Вот так и закончилась наплевательская жизнь непутёвого дяди Дрогова. Не смеет он с тех пор так-то себя вести. Удивительно? Удивительно. Расспросить бы его, что такое с ним приключилось, да разве скажет. Он и раньше-то неважно владел пристойной речью – и в основном без всякой изобретательности – матюговщина одна на губах пенилась, – а теперь и вовсе, словно воды в рот набрал. Ну да что ж поделаешь: не плюй в колодец, придётся же когда-нибудь и самому напиться…»
