Кое-какие навыки в опознании предметов одежды, обуви и под. (о чем см. выше) внедрила в меня Катя: ее это всегда развлекало.
Мне оставался лишь т. наз. синодальный (или, как у нас по большей части говорят, зарубежный) Знаменский собор, устроенный в здоровенном палаццо флорентийского образца, но почему-то под тюдоровской крышей, возведенном в начале минувшего столетия на углу 93-й улицы и Park Avenue. Туда я и направился прямо с дальнего кладбища, расположенного на Staten Island, предварительно пообедав, уже совсем рядом с палаццо, в ресторанчике Отоманелли. Пища была скверной, а к тому же есть мне не хотелось, но Катя, которая не оставляла меня ни на мгновение, настаивала со свойственным ей упорством, которому я привык уступать, что, мол, даже в таких случаях организму потакать нельзя; с ним нельзя солидаризироваться: он – свое, а мы – свое.
Около четырех с четвертью пополудни я был в Знаменском соборе. Никакого опыта договариваться о требах я не имел, но затруднений это не причинило. Вышедший ко мне по вызову, полученному от старушки-дежурной в вестибюле, низкорослый белесый иеромонах сказал, что панихиду можно было бы отслужить сейчас же, до того, как в храме начнется вечерня. Я ответил, что рассчитывал на завтрашнее утро. Иеромонах внимательно присмотрелся ко мне и вдруг погладил меня по руке у самого предплечья, а потом, сжав его довольно сильными пальцами, как-то поддернул меня, качнул из стороны в сторону.
– Ничего. Ничего-ничего, – проговорил он невнятно-тихим стеснительным голоском, зажмуривая при этом мокрые синие глаза с выражено воспаленной красной обводкой век. – Ничего. – И закивал головой. – Ничего, – повторил он вновь, но уже с твердостью, даже с известной неопровержимостью. – Значит, завтра утром будем с вами панихидку служить. Это ничего, даже еще лучше, утро вечера мудреней, да? – Странноватая речь его обличала простолюдина, рожденного в эмиграции, чей семейный русский, вдобавок еще слегка подученный в воскресных школах, поневоле обрел смешную неестественность.
Преподав мне благословение, чего я, правду сказать, не просил, иеромонах удалился.
По своей душевной слабости отправиться домой я решился не сразу, но зато уж, войдя в квартиру, безотлагательно принялся за дело: все принадлежащие Кате вещи, за исключением кое-каких украшений, были мною распределены по разноцветным магазинным мешкам, которых у нас всегда было великое множество, а затем сами эти мешки прибраны в шкаф, где, плотно уложенные, заняли едва половину его отсеков. Продолжаясь достаточно долго, уборка не то чтобы меня утешила, но несколько успокоила, т. к. позволила восстановить свойственный мне внутренний распорядок отправления жизни.
Как было узнано еще накануне, будничные литургии в Знаменском соборе служились с восьми утра в нижнем храме, что размещался в одной из двух комнат вестибюля, направо от входной двери. К началу службы я опоздал, и появление мое совпало с заключительными пассажами евангельского чтения, которые отчего-то мне хорошо запомнились, притом что церковнославянский я понимаю через два слова на третье. Привожу этот текст, как он напечатан в находящемся в моем распоряжении Евангелии: «…Аминь глаголю вамъ, яко не имать прейти родъ сей, дондеже вся сiя будутъ». Уже знакомый иеромонах, облаченный в затрапезные и дурно сидящие на нем ризы, усиленно протянул последнее слово, всё возвышая и возвышая неверный свой дискант:
