– Это ты, голуба, что ли, про городничего нашенского? Еще чего!
– Простите, я совсем о другом. Поэт Лермонтов вам близок?
– Игорюша, голуба, мне близки только задницы, которые произрастают на особах нежного сладкого мягкого пола. Они мне, голуба, всегда близки и греют сердце. А твой сочинитель Лермонтов мне не может быть близок. Он истлел черт знает когда, еще до Великой Октябрьской. Мне близки живые, ласковые, пахучие мальчики. А праху я не поклоняюсь, пускай он и гения. Мне, голуба, нет разницы. Я практический мужчина. Вот такие вот делишки, Игорюша. Я беру тебя к себе, чтоб выжил. И приносил пользу. Бурлакову, а значит, и матери России, так.
Прелюдия убийства существ, к которым успел привязаться, успел каким-то образом проникнуться, понять скрытую даже от них самих сущность, их душевные и сердечные тайники, которые они по дурости или по умыслу раскрыли мне, в сущности, всегда холодному стороннему наблюдателю; наблюдателю, который независимо от самого себя, помимо своей воли, своего сознания, вдруг чувствует в своей омертвелой груди некий теплый сквозняк расположения, соучастия, внимательности к субъекту, приговоренному именно своей волей к уничтожению, – и в следствии нежданной (но тайно всегда трепетно ожидаемой) расположенности и некоторой смятенности чувств, вполне искренних, невымышленных, подготовительные процедуры смертоубийства все оттягиваешь, находя какие-то объективные причины для переноса срока приговора…
В случае с господином Бурлаковым все именно совпадало с этими странными ощущениями.
Открыл, обнаружил я их несколько лет назад, совершенно случайно, неумышленно в своем довольно холодном существе, существе, впрочем, холодном и от природной конституции, и по воспитанию самим окружающим обществом, и кругом семейным, – от последнего я отошел еще в младые студенческие годы, годы, о которых я вспоминаю не без сентиментальщины.
В них самая чудесная первая чувственная встреча, в порядке малоопытности перепутанная мною с любовью, с тем именно книжным высоким тургеневским чувством отрешенности от самого себя, от своей вполне созревшей эгоцентрической сущности. Сущности, превратившей нынешние достаточно зрелые собственные лета в чувственные эстетские, мазохистские, уголовнонаказуемые. Когда, почти любя, обожая свою жертву, все-таки в конце концов спешишь исполнить свои странные, добровольно взятые на себя обязательства по очищению этого утопающего в собственных экскрементах мира, хотя бы на ничтожный миллиметр, но снизить катастрофический уровень загаженности местности под названием Россия.
Исходят праведной ненавистью или остаются равнодушными, спокойными, хладнокровными по отношению к своей намеченной жертве именно профессиональные убийцы: палачи, наемники, бандиты, дебильные хулиганы, шизоидные и психопатические личности, киллеры.
Я же ни в одну из этих по-своему симпатичных профессиональных категорий не попадаю.
Мне бы не хотелось выглядеть капризной барышней, которой якобы невозможно тесен этот жакетик, – эти достаточно ограниченные рамки палача ли, дебильного губошлепа с ледовитой пустотой в глазах и сердце, наемного ли отстрельщика за приличный гонорар.
Просто-напросто мой случай, в сущности, из другой оперы.
И выше, в предыдущих записях я попытался дать абрис моего чувственного и эстетического мироощущения, ощущения того, отчего же я еще живу, зачем занимаю место, возможно, кому-то более необходимое.
