Меня совершенно не волнует и не трогает слава убийц с маньячными наклонностями, типов подобных господину Чикатило, или более раннему почти классическому мистеру Джеку-Потрошителю.
Безусловно, мясницкая, антигуманная и антисемитская популярность доктора Гиммлера меня также не прельщает.
Не обнаружил в себе и палаческой тщеславности и мелкой озлобленности товарища Генриха Ягоды, который имел дурную наклонность собственными ухоженными перстами выдирать с корнем глаза у лично им допрашиваемых краснозвездных орденоносных полководцев.
Безрассудные демократические подвиги первого российского президента тоже мало трогали.
Мне не давали спать лавры других, более древних олимпийских героев. Именно на них, легендарных, я ориентировался, ворочаясь по ночам после бессмысленно затяжного, едва не закончившегося бездарной катастрофой, развода со своею пленительных ренуаровских форм женою, – ворочался в тягостном стариковском бессонье и давал себе честное благородное слово больше ни под какой сладко-горькой наживкой не клюнуть, не заглотить крючок, который называется семейным счастьем, семейным очагом и прочим искусительным крылатым словосочетанием.
Проворочавшись подряд три ночи кряду, я ощутил в своем существе симптомы неявного сумасшествия, выражающиеся в несколько чудаковатых проявлениях.
Отстояв нудную очередь в кассу своего местного универмага, оказавшись наконец лицом к лицу с прехорошенькой умаянной кассиршей возраста старшекласницы, в ответ на ее профессионально истеричную терпеливую реплику: «Что вам. Говорите! Что выбить, господи!», – я законченным истуканом топчусь у примолкшего кассового аппарата. Очередь за мною начинает оживать, нервничать, подсказывать. Мои подмышки в свою очередь превращаются в горячий цех по выработке обильной потовой влаги…
Я со всей зримой остротою осознаю, что, если через секунду-другую я не сумею вспомнить, за каким же хреном я отстоял эту сумасшедшую воинственную очередь, со мною приключится какаянибудь пошлая падучая хворь, которая наверняка значится в Уголовном кодексе…
– Барышня, понимаете…
– Он еще обзывается! Русским языком спрашиваю: что выбить?!
– Понимаете, я забыл, тут стоял…
– Гражданин! Вы мешаете работать. Господи, еще один псих на мою…
– Послушайте, барышня! Я не псих, – я разведенный!
– Эй, разведенный псих, шел бы ты… Тут за одной пачкой молока гробишься, – вмешивается в наш диалог какой-то малоинтеллигентный тип из середины очереди.
Тут не выдерживает моего издевательства какая-то ухоженного облика бабулька в льняном деревенском платочке шалашиком и с пустой пластиковой кошелкой на локте. Взявши по-родственному меня под руку, она с озабоченностью утвердительно говорит за меня, потеющего и почти теряющего разум:
– А что надо мужику? Ясное дело: хлебца буханочку, маслеца пачечку, колбаски граммов триста любительской, – я узнавала: свеженькая. Молочка пакет, – верно, сынок? Выбивай, дочка, выбивай. И денюжки вон в кошельке… Вот, видишь, дочка. А ты – псих. У психов деньги не водятся.
Расплатившись, я бреду от кассы к продуктовым отделам, в которых через некоторое время отовариваюсь: хлебом, маслом, молоком, колбасой и почему-то кульком сахара, который прошел мимо моего слуха и сознания, когда вместо меня выступала сердобольная московская бабулька с веселым деревенским шалашиком на голове, заказывая продукты первой необходимости разведенному разнесчастному мужику…
