– Вот и я, Полина. Как ты относишься к естественным растительным отварам?
– Положительно.
– Тогда мой чай тебе понравится. А то люди пьют бурду и не понимают, почему в рекламах этот напиток воспевают, как ароматный и бодрящий.
Моя мама ставит на стол уже упомянутый фарфор, являясь воплощенным уважением к нему. Не к стоимости, но к его более чем полуторавековому существованию на свете, каким-то там особым формам и росписи, о которых перечитала гору книг. Альбина Львовна опустила солидный серебряный поднос с потрясающим чайным сервизом на старинное дерево без затей. Такое не сыграешь. Надо либо не знать цены своим сокровищам, либо оценивать себя неизмеримо выше и упиваться правом в любой момент разбить или поцарапать их и не заплакать.
– Кстати, Полина, прости мне мою черствость, до сих пор не справилась, как здоровье человека, которого ты третьего дня потчевала «Корвалолом»?
«Нормально, – подумала я. – Кто тут у кого сведения выуживает? Только не ври, Полина, будто сама его пила. До тебя ведь уже дошло, что ее на мякине не проведешь».
– Благодарю вас, Альбина Львовна, жизнь человека вне опасности. Вот так делишься с соседкой лекарством и спасаешь кого-то от смерти. Богоугодное занятие.
– Кому доподлинно известны требования Бога к людям? – улыбнулась она.
На миг мне показалось, будто хозяйка не прочь пофилософствовать. У меня правило: хочешь разочароваться в умном эрудите, дай ему высказаться про Бога, мироздание и загробную жизнь. С Альбиной Львовной я боялась не столько разочарований, сколько напрасной траты времени. Похоже, она мой деловой настрой уловила. И я о нем немедленно пожалела.
– Полина, – ласково произнесла дама, разливая душистую коричневую жидкость в белоснежные, насквозь просвечивающие чашки, – я никому не скажу, что ты прогуливалась по двору с юношей, которого позже убили.
– Точно с ним, Альбина Львовна?
Наверное, я нехорошо прищурилась, задавая вопрос. Но соседка была не из пугливых и тем же тоном ответила:
– Иногда я пользуюсь театральным биноклем, обозревая окрестности.
– Альбина Львовна, поймите правильно, если вы и скажете кому-нибудь о нашей прогулке, ничем, кроме лишних хлопот, мне это не грозит.
Мои глаза норовили выкатиться из орбит, но она не обращала внимания на жутковатую мимику. Вероятно, решила, что, пообщавшись с Женей, я уразумела, какая он мразь, и стесняться меня нечего. Совсем недавно я испытала острый приступ того же чувства, но постыдилась бы сообщать об этом малознакомой собеседнице. Альбина Львовна изволила коротко объясниться. Благодаря оптике она разглядела во дворе многое. Женины подручные собирали дань с младших школьников, били отступников, зажимали и щупали девочек в беседках, продавали наркотики. Но главным, чего она не собиралась прощать и мертвому предводителю всей этой младой сволочи, было глумление над Пончиком.
– Полина, – горячечно шептала она, – ведь человек может родителям пожаловаться, в полицию обратиться, уехать на другой край города, откупиться, наконец. А зверь совершенно беззащитен.
Я поматывала головой, как китайский болванчик, и кусала губы. Лохматый красавец Пончик был для нее всем, и осуждать ее за любовь я не имела права. Через полчаса мне удалось вклиниться в ее монолог о превосходстве животных над некоторыми людьми:
– Вы наверняка что-то разузнавали о Жене? Поделитесь. Я тоже никому не назову вас, как информатора.
