Итак, в своей новой любви я постоянно балансировал между двумя чувствами – к несуществующему из детства и к вполне земной девушке из наступающей юности, а неопределенность положения подготовила почву для очередной трансформации Великого Зова, который всколыхнул мои духовные силы, дал новый толчок для развития. Да, я любил, я отчетливо это осознавал, но только когда находился наедине с самим собой, со своими фантазиями о ней, о наших будущих встречах. Когда через полгода после алых парусов у нас вышло несколько свиданий, реальность не совпала с мечтами, говорить вдруг стало не о чем, чувствовалась скованность, и ничего похожего на любовь я не ощущал. Чувство исчезало, когда на место идеализированного эфемерного образа вставала реальная девушка: не глупая, хорошенькая, но какая-то страшно конкретная и законченная.
Обреталась форма, и несбыточное Великого Зова растворялась, как растворяется красота целого при попытке его разъединить. Казалось бы, после того, как убедился в придуманности чувства, я должен был сделать соответствующие выводы – однако нет, мы расстались почти на год. И вновь вспыхнул огонек любви и захолодел ветерок какого-то замирания в груди, когда я остался вновь со своей придуманной, похожей и совсем не похожей на ту, которой эта фантазия была посвящена.
Через год наши встречи повторились, возникшие отношения стали почти взрослыми – и как знать – быть может именно это и разрушило мечту, в которую я был влюблен, и после того как мы окончательно расстались, сладостная тоска притупилась и вскоре оставила меня: к тому времени сформировался новый вид самовыражения и духовных поисков, в которых вновь. Уже в видоизмененной форме забрезжило несбыточное Великого Зова: поэзия, творчество, созидание чего-то из ничего, рождение формы, несущей за собой шлейф бесформенной эмоциональной ауры.
Что роднит и сближает разные виды искусства? Самовыражение? Вдохновение? Что общего в неумелых строках подростка и поэтических пиках Пушкина, Пастернака и Цветаевой?
Я не хочу касаться живописи, либо какой-то другой формы человеческого творчества, объединенных понятием «искусство», понятием, поистине всеобъемлющим, удивительно понятным каждому, но, если вдуматься, – неконкретным. Остановлюсь на том, что мне ближе, что является неотъемлемой частью моей природы – на поэзии.
Не сразу наступает время, когда начинаешь задумываться: что со мной происходит? Первое время процесс почти самопроизволен: просто это уже не помещается внутри, рвется наружу – как у Маяковского – «И чувствую – мое я для меня мало!».
Вначале выходит нечто совсем неумелое, которое даже родным и друзья не показываешь, ты еще не уверен в своем новом качестве, не чувствуешь еще внутреннего уподобления ему. Затем появляется первая гордость за свои творения, невозможно быть к ним объективным, корявые вирши кажутся вершиной совершенства, и лишь потом, оглядываясь назад, понимаешь: они, мягко говоря, оставляют желать лучшего, а восторги родни объясняются отчасти их некомпетентностью, отчасти нежеланием обидеть, отчасти тем, что: надо же, был еще вчера ребенком, а вот уже что-то творит, пытается осмыслить. Осмыслить? Осмысление ли мира кроется за нервными строками юноши и филигранным мастерством творца, отмеченного искрой Божьей?
Лично у меня это начиналось так. Вначале хотелось разложить по полочкам свои чувства, знания, развернуть веером свое представление о Пилатовском вопросе «что есть Истина?». Так я думал осмысленным сознанием, а душа и руки творили иное, независимое от моего рассудочного разума. Я заметил: нет-нет и на бумагу выливается нечто такое, чего я в то время либо не знал, либо понятие об этом имел скудное и расплывчатое. Вначале подобные явления происходили редко, но чуть позднее что-то во мне начало раскачиваться, и необъяснимости участились. Я с удивлением наблюдал: что же это такое выходит из под пера? А иногда замечалось и другое: возвращаясь к своим старым записям, вдруг обнаруживал какую-то зашифрованную мысль, которую. Когда писал, и не имел в виду – да и понятия такого в тот период не было в моем видении мира. Иногда вновь найденное, тайное содержание поворачивало произведение совсем иной стороной, по мере того, как мой внутренний мир богател и перестраивался.
