Я немного отступил назад, уходя в сторону, и одновременно с этим достал свой кинжал. И прежде чем мой противник успел что-либо сообразить, я ударил сверху мечом, а снизу – кинжалом. Меч легко вошел в его плоть в районе ключицы, а кинжал скользнул между ребрами. Кинжал был просто для гарантии. Два лезвия почти встретились в его сердце.
Он уставился на меня с изумлением, словно вол, которого ударили молотом промеж глаз, даже не поняв сначала, что умирает. Я медленно вытянул стальное лезвие из раны, пока он не упал на меня, и отошел в сторону, чтобы не запачкаться в крови, которая хлынула из раны ручьем. Он все еще держал свой меч в руке, и я не сводил с него глаз, пока он не рухнул, бездыханный: слишком часто я видел, как мертвецы убивали живых, если живые ослабляли бдительность и отворачивались.
Хотел бы я сказать, что чувствовал ужас, или сожаление, или грусть, – но нет. Я ничего этого не чувствовал. Я чувствовал только… холод. В этом мире, холодном и бездушном, где нужно было выживать, отнять жизнь у противника означало не более чем возможность выжить. Я мог броситься в бой в порыве гнева, но я никогда не испытывал гнева во время драки. Только осторожность.
Итак, я дождался, пока жизнь окончательно покинула обмякшее тело моего противника, лежащее на булыжной мостовой, пнул меч, выданный ему Капулетти, так что тот улетел в сторону, и повернулся ко второму мерзавцу, который пытался достать своим мечом Бальтазара. Мы с Бальтазаром были опытными бойцами и хорошо понимали друг друга: он знал, когда нужно увернуться и отступить, и он сделал все как надо, а я бросился вперед, меч зазвенел, встретившись с лезвием меча моего нового противника, и этот звон был похож на сатанинский колокольный звон. Я сделал резкий выпад и заставил врага потерять равновесие – он споткнулся о выступающий булыжник, покачнулся и ударился плечом о каменную стену позади себя. Я прижал его к стене, лицом к лицу, и заглянул ему в глаза. Он казался смертельно напуганным.
Так и должно было быть.
– Твои приятели мертвы, – сказал я по-прежнему любезным, спокойным тоном. – Ты хочешь остаться в живых?
Он торопливо закивал. От него воняло чесноком и по́том, который градом катился по его побледневшему от страха лицу, и внезапно я ощутил жалость к нему. Он был еще молод – немногим старше меня и чуть моложе Бальтазара. Возможно, он мечтал о жизни, полной приключений и золота, а может быть – просто зарабатывал на хлеб для своей бедной матери-вдовы… Я не мог знать его мотивов и забот, но почему-то почувствовал какое-то странное родство с ним в этот миг.
– Сними с себя грязные цвета Капулетти, – велел я ему. – Оставь их тем, кому они принадлежат по крови. Прямо сейчас – делай, что тебе говорят.
Я отступил назад. Он глотнул воздуха, не сводя глаз с кровавых следов на моем мече, и бросил свой меч рядом с мечом своего мертвого товарища. Затем трясущимися пальцами сорвал с рукава знаки отличия Капулетти, пришитые на живую нитку – вероятно, им же самим, и швырнул их на мостовую.
Я опустил меч и кинжал.
– Небольшой совет, – добавил я. – Тебе лучше покинуть Верону до того, как Тибальт узнает о случившемся, а иначе ты умрешь еще быстрее, чем твои дружки.
Я сунул руку в кошель, вынул золотой флорин и сунул ему в руку.
– И скажи остальным наемникам Капулетти, – вмешался Бальтазар, – что им лучше не встречаться больше с моим хозяином, если они не хотят, чтобы их постигла та же участь.
