– Давай.
– А что слепить?
Каширский пожимает плечами:
– Что хочешь…
Наклонившись к маленькому, пламенеющему от волнения уху, я шепчу:
– Дай волю фантазии!
И указываю глазами на волны света, в которых роятся пылинки. Не знаю, как другим, но в солнечные дни мне хочется свернуть горы: в приложении к моей жизни это значит сочинить новую мелодию или спеть под гитару фламенко. Да-да, ради этого я выучила испанский, два года занималась! Фламенко того стоит…
Мишкин взгляд устремляется вслед за танцующими искрами, и я надеюсь, что ему удастся разглядеть то, чего мне никогда не увидеть.
Хватаюсь за локоть Каширского, тяну его за собой:
– Иван Петрович, у меня есть вопросик…
Он не сопротивляется, хотя я не из тех женщин, за кем художник отправится на край света. Вытащив его в коридор, я прикрываю дверь и умоляюще заглядываю Каширскому в глаза:
– Не будем стоять над душой…
– Это ваш племянник? – пытается угадать он. – Сын подруги?
Ему все обо мне известно или даже мысли не рождается, что это может быть мой ребенок?
– Миша Кравцов – мой ученик. Он терпеть не может музыку и мечтает заниматься керамикой.
– Мечтать не вредно, – ворчит он, в этот момент напоминая Мишкиного отца.
Раз уж на то пошло, я отвечаю в тон:
– Вредно не мечтать.
Разговор двух идиотов, не поспоришь, но это неожиданно веселит его. Теперь уже Каширский оттаскивает меня подальше от двери и усаживает на кожаный диванчик между стеклянными стендами, в которых застыли глиняные барышни в кокошниках и пятнистые лошадки. Может, ему кажется, будто мне трудно стоять? А я, между прочим, обожаю ходить пешком и каждый день с удовольствием одолеваю два с половиной километра от дома до школы. Потом обратно. Не знаю, почему это никак не сказывается на моем весе? Впрочем, я и не пытаюсь от него избавиться. Он такая же часть меня, как и все остальное…
– Посмотрим, что он исполнит. – Иван Петрович закидывает одну длинную ногу на другую.
Замечаю на нем кроссовки, и это меня озадачивает: разве художники не должны одеваться как-то иначе? Впрочем, к своим любимым старичкам я тоже позволяю себе приходить в бомбере, джинсах и кроссовках. Так удобнее… А они рады видеть меня в любом виде. В школу приходится надевать юбку – наш зануда-директор в этом смысле жуткий консерватор.
– С первого раза может не получиться даже у гения…
Он ухмыляется:
– Уже струхнули, Женечка? Надо вам пить таблетки для храбрости, как коту Леопольду…
– «Озверин»?!
Мы смеемся и просто болтаем о пустяках, как добрые друзья.
– Если б у вас было свободное время, я уговорила бы вас хоть раз в месяц проводить занятия в доме престарелых, – говорю я мечтательно, и Каширский смотрит на меня с удивлением.
– А вы там каким боком?
– Я играю им на гитаре. Просто для настроения… Но это чистое волонтерство, никто не заплатит.
– Хорошо, – неожиданно соглашается он, и я прямо подскакиваю на диванчике. – Раз в месяц я могу себе позволить благотворительность. Не люблю слово «волонтерство»…
– Ой, да зовите, как вам угодно! – начинаю тарахтеть я. – Неужели вы не против? Какое счастье! Я сама обо всем договорюсь, вы придете, как приглашенная звезда.
– Наконец-то…
– Нет, правда! Вы не пожалеете, они такие милые, эти старички.
– Так я и поверил! Вы просто не желаете замечать плохого… А у меня отцу под девяносто, он ненавидит весь мир лютой ненавистью.
Приходится согласиться:
– Конечно, ворчуны тоже встречаются… Но даже они любят слушать гитару.
