Я хранила возмущенное молчание, недовольно разглядывая соседа, пока не сообразила, что тот вовсе не пьян. Парень закрыл и второй, целый, глаз, но, судя по дыханию и наклону головы, не спал. С закрытыми глазами он выглядел внимательным, едва ли не благоговейным (слово непрошено пришло мне на ум) – в противовес болтающим и нетерпеливо перешептывавшимся любителям музыки на других скамьях. И руки он терпеливо сложил на коленях. Кстати, руки тоже были в крови из разбитых костяшек.
Он не стал аплодировать, когда тринадцать хористов и хористок в черных одеяниях наконец выбежали из боковой дверцы, чтобы занять свои места в нефе храма. Парень не вздрогнул и не открыл глаз, но поза его неуловимо изменилась, как если бы он был весь железный, а на дальнем конце города кто-то поиграл с магнитом.
Я готова была закипеть от досады. Я здесь собиралась с головой уйти в «Гимн» Антрима. Я несколько недель ждала этого дня. Мне представлялись теплый си-итский вечер, до краев залитый сиянием фонарей, трепещущая от созвучий эпохи атмани ночь и я сама, затерявшаяся в этих звуках. Вместо этого пришлось делить скамью с избитым в кровь болваном, и, что еще хуже, я то и дело вспоминала о нем, даже когда зазвучала музыка.
«Надо было убить сразу, как вошел», – думала я.
Не обязательно вскрывать глотку – есть способы потоньше, и управиться можно было быстро, без риска сорвать концерт. Но пение уже лилось, и мысль передвинуться, чтобы накинуть шарф ему на шею, стала мне неприятна.
Я постаралась забыть про соседа и тоже закрыла глаза, отдавшись созвучиям голосов. «Гимн» в начале намечает основной мотив, диссонансная тема в миноре свивается вокруг себя, оставаясь незавершенной, словно несколько нот в ней забылись или оторвались. Когда к первому голосу присоединяется второй, слух жаждет этих недостающих тонов. Встречная тема обещает цельность, а потом отказывает в ней. Наконец-то я, закрыв глаза на все вокруг, сумела вступить на неторные пути музыки. Я забыла о моем окровавленном соседе.
Но когда первая часть подошла к мучительному финалу, я открыла глаза – и увидела его на том же месте. Кровь у него остановилась, зато теперь – только этого не хватало! – он беззвучно плакал. Сжатые на коленях кулаки вздрагивали, кожа на ободранных костяшках туго натянулась. Мои руки лежали спокойно – в Рашшамбаре так учат, – но я распознала в его дрожи действие музыки. Иногда кажется, что невозможно оторваться от Антримова «Гимна», не дослушав до финала, но мой сосед не стал ждать. Когда хор выстроился для исполнения второй части, мужчина открыл уставленные в пустоту глаза, тряхнул головой, будто разгонял туман, и, к моему несказанному удивлению, встал. Он на короткий миг встретился со мной глазами и тут же отвернулся – к храмовой двери и ночи за ней.
– Ты пошла за ним, – уверено проговорила Эла.
Я, допив вино, устало кивнула. Солнце давно погрузилось в дымку на западе. Площадку освещали красные фонарики – они покачивались на теплом ветру, и огоньки внутри плясали. Прислужник, с которым всю ночь развлекалась Эла, принес еще кувшин вина. На этот раз он задержался, тронув ладонью ее обнаженное плечо.
– Что-нибудь еще?
Эла отогнала его игривым взмахом руки.
– Потом, Трием, потом.
– По-моему, с меня хватит, – сказала я, опасливо взглянув на полный кувшин.
– Ерунда, – неожиданно деловито отозвалась Эла, подливая мне вина. – Из тебя, как следует не напоив, хорошей истории не вытянешь. Это уже ясно.
